И тут она услыхала дробный и как будто поспешный стук в калитку, чужой стук: никто так не стучал, кроме чужих, посторонних, потому что своих — соседей, знакомых, таких как почтальонша — Маняша легко распознавала по стуку, да и стучали они в окошко, а не в калитку. Стук повторился с маленьким перерывом, но стал настойчивее, и Маняша сорвалась с места, подбежала к окну и выглянула. Калитка была недалеко, сбоку, а возле нее стояла, вытягивая шею, чтобы заглянуть во двор, Пелагея Подхомутникова, женщина лет пятидесяти, с которой Маняша лет пять работала на «утильке». С тех пор как Маняша ушла на пенсию, Пелагея встречалась ей только на улице: столкнется и обязательно хоть минутку да постоит, выспрашивая о том о сем. Видно, в этом проявлялось у нее обычное женское любопытство, дружить-то они никогда не дружили. Какая же нужда привела ее к Маняшиной калитке? Пелагея Подхомутникова никогда не посещала Маняшу, хотя и жила не так далеко, через две улицы. На улице встречались, только и всего.
Пелагея третий раз застучала в калитку, крикнула:
— Маняша, Маняша! Ты дома ль?
Маняша распахнула окошко, высунулась.
— Дома, Пелагея, я. Здравствуй. Чего тебе? Что случилось?
У Подхомутниковой рыхлое рябое лицо, верхняя губа сбоку рассечена, глаза синие, как будто не ее. За эти глаза Пелагея и поплатилась: муж ревновал. И Маняша наверняка знала: не зря он подозревал, у Пелагеи было дело с техноруком, только с тех пор прошло, может, лет десять.
— Ты до-ома, — удовлетворенно протянула Пелагея, — а я уж думаю: не застала. Подружка твоя померла! Знаешь ли? Отпевать повезли, а я бегом к тебе…
— Постой, постой, Пелагея, — перебила ее Маняша, — какая подружка?
Особых подружек, надо сказать, у Маняши не было и, главное, по той причине, что почти все «утильковские», с кем она работала, любили винцо, поэтому и сходились вместе, чтобы выпить. Из таких же и Пелагея была. А Маняша вино презирала, не находила в нем ничего полезного, кроме вреда. По этой причине скорее всего и не завелось у нее верных подружек: тут, как говорится, гусь свинье не товарищ. В общем, не любила Маняша пьяных ни мужиков, ни женщин в особенности.
— Про кого ты говоришь? — спросила Маняша, не скрывая недоумения. — Кто помер?
— Да Пашка ж, Пашка Кривобо-о-окова! Отпевать повезли, а я бегом к тебе: знаешь ли?
«Вон оно что!» — подумала Маняша.
На «утильке» почему-то все считали, что Пашка ее первая подружка. То есть Маняша знала, почему сложилось такое мнение: сама Пашка распространяла слух, что еще во время войны они жили душа в душу. То, что они были давно знакомы, Маняша и сама не скрывала, да и зачем было это скрывать, но о дружбе между ними и речи быть не могло, потому что Маняша слишком хорошо знала Пашкино прошлое и еще не забыла, как Пашка издевалась над нею в то лето… Тогда Пашка словно нарочно и, конечно, не к месту поминала Василия всякий раз при встрече, нехорошо подмигивала, намекала разное, хотя Маняша и без нее все знала и ей было больно слышать коварные слова про своего законного мужа от женщины непутевой, гулящей. Нет, не могла быть Пашка ее подружкой, хотя на «утильке» и считали, что они вроде бы дружат.
И вот, значит, Пашка, Павла Александровна Кривобокова, отдала богу душу. Померла бывшая раскрасавица, так легко обольщавшая чужих мужиков. Весть об этом Маняшу, конечно, не обрадовала, но и особой печали тоже не вызвала. Пожалуй, она больше опечалилась бы, узнав, например, что помер дядя Лукьян, хотя Родимушка и Пашка Кривобокова были, как говорится, два сапога пара. И все-таки Лукьян Санаткин был чем-то ближе, тем хотя бы, что не гнался за богатством и не наживался на людской беде, как делала это в трудную военную годину Пашка Кривобокова. Да, дядя Лукьян, этот докучливый сосед и земляк с его враньем, с придуманными им самим прошлыми заслугами, с разными его увертками и выдумками, но и с его бескорыстностью был дороже Маняше, чем женщина, которая в войну подкармливала ее детей. Те куски детишки поедали без угрызений совести, зато у Маняши эти Пашкины подаяния в горле застревали.
— В церкву отпевать повезли, — повторила Пелагея Подхомутникова, должно быть посчитав, что молчит Маняша по причине внезапного потрясения. — Собирайся, а то опозда-аешь.
Зачем собираться? Куда она могла опоздать?..
Но Пелагея глядела на нее с понятливым состраданием, и Маняша догадалась наконец, что своим бесстрастием она в первую очередь обидит эту женщину. Но и притворяться ей тоже не хотелось, двоедушие тут было совсем ни к чему, и Маняша, закивав головой, сказала: