«Тихонько надо, не торопясь. Сделай один шаг, потом второй… потихоньку. Шаг да еще шаг. Ну сделай, надо ведь, сделай первый шажок! — уговаривала себя Маняша. — А там пойдешь, а там и побежишь. Сделай. Ну давай, все одно надо, хоть умирай, да беги! Вон до того дерева, до следующего. Только до следующего, а там опять можно отдохнуть. Отдохнешь, обязательно отдохнешь, это я честно говорю, слово даю!»
Упросила себя, обманула усталость. Оторвалась от липы и снова затрусила. Шажок да шажок, пошла переступать, побежала бабушка! Топ, топ, топ… хоть шажком, да топается. Вон и ворота близко. Дотянула и до ворот. Откуда и силы взялись! Ноги идут, земля дрожит, еще живет Маняша, еще глядит на белый свет сквозь слезы.
Она думала, что люди за воротами толпами бегут. А людей на дороге не было. Пусто на улице. На автобусной остановке ни души. И дыма над крышами не видно. Да пожар ли, в самом деле?! Не померещилось ли Маняше?
На небе ни облачка, на улице ни души… Все на пожар убежали? А где он? Где дым, где шум? До ее двора осталось не больше полверсты. Где же горит? Маняша на бегу (бежала, бежала все-таки) крутила головой, но ничего подозрительного не замечала. Ей и хотелось верить, что пожар померещился, и не могла она в это поверить. Красные машины были, с ревом по мосту мчались. И люди бежали по мосту. Своими глазами видела Маняша пожарные машины и людей, бегущих в ту сторону.
Из переулка вывернулся какой-то мужчина.
— Гражданин, — взмолилась Маняша, с трудом переводя дух, — пожар, что ли?
— Пожар, бабушка, пожар, — охотно отозвался мужчина, — да уже, можно сказать, погасили.
— Что горит-то?
— Избушка одна.
— Где? Не возле колодца?..
— Там. Пожарные возле колодца стоят.
«Моя избушка!» — снова садануло Маняшу. Колодец совсем рядом с ее домишком. С крыльца колодец виден. Маняша сначала на крыльцо выходит, смотрит, большая ли у колодца очередь. Если большая, ждет. А то и в очередь станет, если поговорить с живым человеком охота. Колодец этот всего в каких-нибудь сорока шагах от нее. Она, Маняша, значит, горит!..
Возле колодца, по обе его стороны, стояли еще три дома, ее четвертый, сгореть мог любой из них, могло гореть и дальше, мало ли что машины возле колодца стояли, но сообразить все это Маняша не могла, не доходило до нее в горячке испуга. Теперь ей наверняка казалось, что сгорел ее дом, и в голове у нее метались мысли-вопросы: что она не погасила, не выключила? Электрический утюг? Самовар? Керогаз? Что включала? Что у нее горело? Утюг она включала? Когда платье гладила. А гладила? Когда же ей гладить было? Бежала, как на пожар! Вот горе-то, если не утюг, то что же она не выключила? Самовар? Какой самовар?! Она по большим праздникам и то самовар не ставит, в чайнике воду кипятит. Выходит, керогаз? Да не зажигала она керогаз, незачем было. Лежала на кровати, когда Пелагея Подхомутникова ее окликнула. Но отчего же тогда загорелось у нее? Не могло же само собой воспламениться. Правда, у них на «утильке» воспламенялось тряпье, случаи такие бывали. От промасленных тряпок так и жди беды. Но у нее-то, где оно, тряпье, да еще промасленное? Не имела привычки Маняша разную рухлядь беречь: если нищим не отдавала, то выбрасывала.
Мысли неслись вперегонки и вроде бы успокаивали: не могло у нее загореться, не было для пожара причин. Но успокоиться Маняша не могла, душа не принимала счастливых расчетов, Маняше мерещилось худшее: раскиданные как попало полуобгоревшие бревна сруба, растоптанный впопыхах огородишко… ни окон, ни пола, ни крыши… жизнь по чужим углам… без сараюшки, без козы… Слава богу, хоть коза-то спаслась! Вдвоем они теперь остались: старушонка да коза. Маняша упрямо предполагала самое худшее, но в глубине души сознавала, что это защитная хитрость такая: думай о худшем, готовь себя к беде, авось и ошибешься. Вот недавно с козой точно так же было: в мыслях распрощалась с дорогой животиной, а она до сих пор молочком поит.
Между тем приближался поворот в овражек. Там тропка в лопушках. Спуск вниз и подъем с поворотом налево. Вылезет бабушка на бугорок — и пятый дом с правой стороны, напротив колодца…
«Дотопаю ли? — терпеливо думала Маняша. — Немножко осталось… совсем ничего. И лопушки… вот они… лопушки уже… Доплюхаю… добегу».
Только в овражке она почувствовала, как запахло гарью. И сразу определила: сухое старое дерево горело. Тряпки пахнут по-другому, жир, мясо тоже имеют свой запах. Одно дерево горело, за это Маняша могла ручаться. Но рассуждать было некогда: крайний дом на улице уже виден и вот он, бугорок… Влезла на него, собрав все последние силы, и увидела красную машину, увидела людей… вроде немного их было. И домик слева увидела. Не справа, а слева. И точно, возле колодца избушка сгорела, совсем близко, напротив Маняшиной… Крыши нет, стоит один черный обуглившийся сруб, забор повален, раздавлен… Лукьян Санаткин сгорел! Над его обезглавленным черным жилищем угарный дымок вился… В Родимушку средь бела дня молния ударила…