— Знаю я твою настоечку, знаю, пивал, невеста! — обрадовался Родимушка. — Верно в народе говорится: нет худа без добра. Вот не сгорел бы — стакашек бы не поднесла. А тут — живи да радуйся, пра слово!
— Тебе и пожар не в пожар, дядя Лукьян, — покачала головой Маняша.
— Ну вот. Для кого пожар, а для меня праздник! — громче прежнего заорал Родимушка. — Неси, невеста, стакашек, я еще песню запою!
«Ну и человек!» — неодобрительно подумала Маняша. Но ей и завидно стало немного: легко живет, старый бес, не унывает. Таких людей немного. Особенные, что ли, они…
В избе у Маняши пахло дымом. Видно, дыма натянуло в форточку. Маняша ее никогда не закрывала. Без свежего ветерка в шкафу заводилась плесень, под кроватью в углу, где была щель в полу, тоже плесневело. Плесенью в комнатах попахивало, нечего греха таить, сыроват был домишко, но сейчас горький запашок дыма перебил все другие запахи, у Маняши даже защипало в глазах. Она распахнула окошко, пошире растворила дверь из чулана на веранду, схватила тряпку и торопливо помахала ею, как она это делала, когда выгоняла мух. Из окна хорошо был виден обгоревший, с провалившейся крышей, остов избы Санаткина. Рябины вокруг него были частью сломаны, частью стояли обтрепанные, с поникшими и искромсанными ветками. Малинник в палисаднике частью выгорел, частью был вытоптан. Одна береза высоко поднимала свою высохшую макушку над пожарищем. Сейчас над березой кружились и кричали галки.
«Жить-то дяде Лукьяну теперь где? — подумала Маняша. — Хоть бы пристроечка какая осталась…»
Не осталось у Санаткина пристроечки, ничего не осталось, кроме четырех черных стен да неба над головой. Конечно, время-то летнее, теплое, но если дожди пойдут?..
Маняша оборвала свои мысли. О чем призадумалась! Ей ли об этом думать? Дяде Лукьяну лучше знать, где жить, что делать. Застрахован, чай. Страховку получит. Да мало ли что…
Она снимала свое шерстяное платье, а вернее, отдирала его от тела. Тесновато было платьице, шито годков семь назад, тогда Маняша потоньше была. Когда работала в «утильке», сальцом не обрастала. Теперь вот врачи людей бегать учат. Бегайте, мол, больше, укрепляйте здоровье. Один мужик у них на улице за чистую монету этот совет принял, побежал. В овражке поскользнулся, ногу сломал, ходит хроменький, бедолага. Бегать надо тоже умеючи, не так, как сегодня бежала Маняша. Думала, что сердце не выдержит. Болит и сейчас, будто уголек в грудь вставили.
— Сердце-то уж какое, — вслух сказала Маняша. — Старое сердце.
И опять она подумала о дяде Лукьяне. Где он все-таки жить будет? До осени еще кое-как. А с осени? Покрывать избенку станет? Или к дочери уедет? Дочь у него где-то на Урале была. Ни разу к отцу не приехала… Вот беда у человека!
Накинув халатик, Маняша вытерла разгоряченное лицо платком и, подхватив ведро с водой, заторопилась во двор, где ее ждал Родимушка.
На улице уже почти не было зевак, только у дальнего дома осталась кучка о чем-то рассуждающих старух. Пожарные машины тоже уехали. Над разоренным домишком дяди Лукьяна курился слабый голубенький дымок. А сам дядя Лукьян сидел на скамейке в прежней своей позе — с руками, сложенными на коленях. Глаза у него были закрыты, словно он внезапно уснул.
— Лукьян Макарыч?..
— Ась? — встрепенулся Родимушка. — Принесла стакашек?
— Да нет, погоди ты, сначала помойся, стакашек от тебя не уйдет. Вставай, заходи во двор.
— А ты не обманешь, невеста?
— Ты как малый ребенок, дядя Лукьян. Сказала, что поднесу, значит, поднесу. Ну, отрывайся от лавки, заходи да снимай рубаху. Вода у меня не холодная, нагрелась на веранде.
Маняша сбегала за мылом. Дядя Лукьян уже стоял во дворе возле куста сирени, измазанная сажей синяя рубаха висела на ветке.
«Ишь, пузцо-то наел! — подумала Маняша, окидывая взглядом сутулую и тонкую фигуру Санаткина с тощими, как плети, руками, впалой грудью и необыкновенно круглым упитанным животиком, почти разрезанным надвое продолговатым пупком. — Пузцо-то, будто у беременной бабы, и вроде бы в веснушках», — еще отметила она.
Выпирающий живот дяди Лукьяна действительно весь был в рыжих крапинах, и волосики на нем росли — жиденькие и рыжие.
«Такая же и харя в молодости у него была, — вспомнила Маняша, — а потом посерела, будто выгорела».
Санаткин нагнулся, протянул руки и сложил ладони лодочкой.
— Ну вот. Я так, Маняха?
— Чего так?..
— Ну в позицию встал. Таким макаром?
Маняша не выдержала, прыснула от смеха.
— Чего ты в артисты не шел, дядя Лукьян? Тебе на сцене только представлять. Дело у артистов легкое, денежное.