Как и почти все люди, детские свои годы я помню гораздо лучше, чем годы отрочества и юности, и мне временами чудится, что из тех дальних лет долетают даже звуки голосов моих родных и знакомых. Дед говорил басовито, но мягко. Слов у него было мало, зато каждое слово доходило до меня и оставалось в душе. Бабка, та, наоборот, любила поговорить, побраниться, и дед, слушая ее, зачастую укоризненно качал головой. Он не понимал такой бурной словесной расточительности. Бабка и дед частенько поругивались: дед скажет слово, бабка в ответ — десять. Слова у нее растягивались, и казалось, что они длиннее, чем у других. Вообще я с ранних лет стал примечать, что слова имеют разные занимательные свойства.
Помню, что бабушка вошла в горницу вскоре после того, как дед прибил на стене портрет Ленина.
— Вот я вам кого привез, — сказал ей дед.
— Вижу, вижу, — кивнула бабка. Она показала рукой в угол: — Икона-то как же?..
— Икона — твоя забота, — непреклонно ответил дед. — Ты на нее и гляди.
Главные заботы взрослых меня еще не волнуют. Но я прислушиваюсь к каждому разговору и соображаю по-своему. Вот бабушка упомянула имя знакомого мне человека — дяди Александра, дедушкиного брата. Он старше дедушки. У него густая и длинная, достающая чуть ли не до штанов борода. Возле рта она вьется серебряными колечками. Дядю Александра с его бородой я немного побаиваюсь. А дедушке он совсем не нравится. Они, братья, в ссоре. Дедушка ругает дядю Александра, дядя Александр дедушку. За что? Я уже соображаю… Мой дедушка читает газеты, ходит на деревенские собрания-сходки, выступает на них. Иногда он берет с собой и меня. На сходках шумно, весело. Все курят козьи ножки. А кто и папиросы. Стол покрыт красной материей. Люди, сидящие за этим столом, кивают дедушке, здороваются с ним. Он здесь свой. Дядю же Александра сюда, по словам дедушки, и на аркане не затащишь. Он все дома, все со своими дружками. У них свои разговоры. Какие? Я не знаю. Может быть, про бога?.. Я часто слышу, как говорит дедушка: «Жизнь его переломит!» Ломают палки, доски… А как можно переломить дядю Александра, я тоже не знаю. Но до меня уже доходят предчувствия, какая это сложная и трудная штука, жизнь.
Я видел свирепые кулачные бои, когда одно село стеной шло на другое. Это было зрелище, представление; бились, как правило, в праздники, и, хотя некоторых парней избивали до полусмерти и отливали потом водой, кулачный бой выглядел не таким уж страшным. Страшнее было, когда два парня кидались друг на друга с ножами. Тогда уж хотелось зажмуриться и закричать. Самое же страшное запомнилось мне всего отчетливее.
Однажды мой дедушка с топором в руках бросился на дядю Александра.
У нас был какой-то зимний церковный праздник, наехали родственники, во дворе запорошенные снежком стояли чужие возки и сани, под ногами у взрослых в избе ползали детишки, с утра стоял несмолкаемый шум. И только на печи, куда нас, своих, меня и моего брата, загнала бабушка, было просторно. Брат спал, а я лежал на животе и смотрел, как мечутся возле печки женщины, таская гостям блюда с мясом, пироги с рыбой, разные кисели и прочую снедь. Женщинами командовала бабушка. Она распоряжалась, где что ставить и кого чем потчевать. И вдруг мирный гул застольного разговора был прерван диким криком, грохотом, звоном, разбитой посуды и женским визгом. На кухню с воспаленными от гнева глазами выскочил дед…
Он выхватил из-под печки топор. Бабушка повисла у него на руке.
— Вася-а-а!..
Дед оттолкнул ее, отшвырнул и невестку, с топором вломился в горницу. Еще не испытывая большого страха, я кубарем скатился с печки и между чьих-то ног проскочил вслед за дедом.
Мой отец, дядя и еще какие-то люди держали дедушку, а он вырывался из их рук и что-то кричал, обращаясь к своему брату.
Бледный, с трясущимися руками, дядя Александр стоял у окна, готовый проломить его и вывалиться в сугроб. Борода у него тоже тряслась, со лба срывались капли пота…
— Тятя, не дело. Не придавай значения, тятя, — успокаивали деда. — Отдай топор, это он спьяну…
Наплывами издалека все доносятся и доносятся слова… И в памяти высвечиваются лица близких людей. Лицо деда, лицо бабушки… И лицо Ленина, который улыбается мне со стены.
Улыбка Ленина освещала мое детство.
Были дни радостные. Но были и плохие дни. И у меня и у моих родных. Увидев собственными глазами, я понял, как «переламывает» жизнь людей. Всякая несправедливость оставляет в душе горечь. Но все-таки душа полна другим — светом большого и надежного счастья и сознанием того, что в жизни сбывается самое заветное.