Но обижалась тетка не долго. Утром племянник усадил ее возле озаренного солнцем окна. На плечи накинул цветастый шерстяной полушалок. На подоконник поставил в кувшине букет маков. И сказал, чтобы она все время улыбалась, вспоминая что-нибудь хорошее. Улыбаться Татьяна разучилась еще во время войны, но тут пришлось. «Так, так, — поддержал племянник, — у вас, тетушка, прорезывается улыбка Моны Лизы». Татьяна ничего не понимала и застенчиво скалила зубы.
Племянник рисовал часа два. Татьяна взопрела вся, больше от волнения, чем от жары. А когда он предложил посмотреть, она пошла тихонько и на цыпочках, словно боясь кого-то спугнуть.
— Ну что? — небрежно спросил племянник.
— Ой, — воскликнула она, — как барыня!..
Племянник улыбнулся.
— Колхозница наших дней. Чем она не барыня?
Татьяна покачала головой, но ничего не сказала больше; она была так довольна, что не находила слов.
Целый день к Татьяне бегали соседки, любовались портретом, с завистью поглядывали на Мишакова. Вечером, как говорится, нанес визит и сам председатель.
— Привет искусству, — сказал он и, разглядывая портрет агрономши, осторожно осведомился: — Это что же… в испанском стиле, разрешите спросить?
— Стиль наш, русский, — Мишаков помолчал немного и дотронулся до пиджака председателя. — Здесь пошли бы вам ордена.
— Как же, имеются, — быстро отозвался председатель.
— Тогда в любое время. В новом костюме. При всех регалиях. С удовольствием.
Председатель смутился.
— Боюсь вам обещать… времени-то у меня…
— Министры позируют, батенька мой, — сказал Мишаков. — Государственные деятели.
— Есть.
Поздно вечером Мишаков лежал в сенях и думал о Вере Панкратовой, которая обещала завтра пойти с ним на этюды.
Мишаков любил писать валки сухого сена, копны, стога. Хорошо получались у него белые облака над полем и облака, отраженные в воде. За пейзажи Мишакова всегда хвалили в училище. Да жаль, что только за пейзажи. Мишаков мечтал стать известным портретистом. Он рисовал портреты с детства и на конкурс в училище послал двадцать один портрет. Смешно конечно, что именно двадцать один… Профессор Павловский тогда сказал: «Что-то есть». Больше он ничего не говорил о его портретах вплоть до выпуска, когда Мишаков — так, между прочим — показал ему новые работы. «Что-то есть, — повторил профессор. — Может быть, в этом ваше будущее». Этого Мишакову было достаточно. Он не утаил оценку профессора, и все посчитали, что мэтр его благословил. В одной газете появилась статья, где Мишаков был назван портретистом, хотя портретов он не выставлял. Ему еще нечего было выставлять. Автор статьи не учел эту немаловажную деталь. Опровержения, конечно, не последовало, но Мишакову все равно было неловко. Он объявил друзьям, что едет к тетке, все лето просидит в деревне и что-нибудь да привезет оттуда.
И вот теперь, через две недели после приезда, Мишаков был уже уверен, что привезет непременно. Он неторопливо писал Веру Панкратову, втайне решив выдать ее за молодую жизнерадостную колхозницу. Вера легко смеялась, нужно было только показать ей палец, и Мишаков с удовольствием выписывал на ее румяных щеках ослепительные ямочки. На этот портрет он очень рассчитывал. А потом он думал еще разок, уже по-настоящему, написать тетку, которую в деревне звали агрономшей, потому что она когда-то училась на краткосрочных агрономических курсах. В лице у нее Мишаков разглядел что-то интеллигентное, и название будущего портрета пришло само собой, как говорится, из жизни: «Колхозная агрономша…»
Друзьям перед отъездом он сказал, что станет работать от рассвета и до заката. Это было, конечно, преувеличение, он не поднимался раньше восьми, иногда и в девять еще спал, но работал все-таки каждый день и даже уставал, а усталость приносила ему удовлетворение. Все шло, так сказать, по плану, сомнения Мишакова не мучили.
В деревне закончился сенокос — время прекрасной, но изнурительной работы, когда людям приходилось вставать затемно, косить по росе, а потом сушить скошенную траву, шевеля ее на лугах; складывать сено в копешки, свозить или переносить копешки на шестах в подобранное заранее место, ставить похожие на башни стога. Но вот последний стог задрал в небо свой шест, и голубые луга опустели, ни подвод на дорогах, ни дыма от костров, только на опушках леса, в малинниках, раздавались призывные человеческие голоса.
За малиной ходили старухи да дети. Взрослым сразу же нашлась другая колхозная работа, и деревня по-прежнему с утра и до вечера была безлюдной. Лишь иногда появлялись на улицах доярки, идущие домой отдыхать: ферма была близко.