Ну, пришел Гитлер к власти, так ведь это же в Германии. Но Вадим говорит: «Хочешь ты или не хочешь, Маринка, а втянет и твою маленькую жизнь в этот круговорот политики. Как ни обороняйся...» На набережной Вольтера мы свернем в переулок и, купив по пути сандвичей, усталые пойдем домой, на бульвар Пастер.
А скоро поедем в Москву, в Россию.
И от мысли, что мы уедем из Парижа, покинем наш бульвар Пастер, милую нашу квартирку, внутри у меня щемит. Даже «ню» — барельеф над нашей парадной — «бесстыжую тетку», как назвал ее Ваня, — мне покидать жалко. Но так надо...
Знали бы они тут, что я замужем... Нет, лучше не надо. Скажу Мадлен. Только Мадлен. Знал бы Мартэн, что Вадим коммунист: «Агенты ГПУ! К себе пускай убираются! В Москву...» А Вадим бы и рад...
Если Мартэн узнает — уволит. Ну и пусть! Черт с ним, с Мартэном. Черт с ним, с шефом.
В коридоре зазвенела входная дверь. Мадлен. Можно не двигаться. Крякнуло... Черт, Матюрен!
Я крепче сомкнула на столе руки и, уткнув в них лицо, притворилась спящей. Я слышала, как полковник пошел по коридору, открыл мою дверь, идет ко мне... вплотную подошел... По спине у меня пробежала судорога.
И вдруг, к затылку моему... холодное, мокрое — губы!
Круто развернулась на винтовом табурете — бац! — по щеке его.
Полковник раскрыл рот и захлопал желто-серыми ресницами, и засопел. Потом повернулся и медленно пошел к двери.
На пороге стояла Мадлен. Она посторонилась.
— Старая свинья... — прошептала ему в спину Мадлен и пошла к раковине.
Деликатно не глядя в мою сторону, она сняла с гвоздика свой фартук и, открыв оба крана, стала сливать в раковину мочу из бутылок.
Я сидела, подперев ладонями щеки. Лицо у меня пылало.
И вдруг в передней звякнуло опять. Снова полковник! Постоял на пороге, пошел к Мадлен...
— Шеф еще не приходил?
— Нет, мсье, — сказала Мадлен не оборачиваясь.
Я уткнулась в окуляры.
Матюрен ходил по лаборатории взад и вперед. Ходил, поглаживая белесые усы на иссеченном синими прожилками лице. Его багровый загривок противно выпирал из-под туго накрахмаленного воротничка.
— Между прочим, мой постоянный бордель — в ваших краях, Мадлен, на Монмартре. Знаете, небольшой такой бордельчик в начале улицы Мучеников. Кстати, только этот и признаю.
Уткнувшись в микроскоп, я старалась не слушать.
— Я человек верный: с тех пор как ступил в этот храм наслаждений, ни одного четверга не пропустил, если не считать, конечно, четырех военных лет, когда меня не было в Париже. И представьте: даже день не меняю — четверг. Всегда по четвергам...
— Мсье хвастает, — сказала Мадлен.
— Слава богу, хвастать нет нужды.
— Помрете когда-нибудь в вашем борделе. От кровоизлияния в мозг.
Шеф дернул дверь:
— Привет, дорогой метр!
— Здравствуйте, дорогой друг. — Старик стоял, прислонясь спиной к моему столу.
— К Марине подбираетесь, — сказал шеф. — Бесполезное дело.
— Ха... Русские женщины... трава пресная...
— Истина, дорогой метр. Иногда я себя спрашиваю: с чего только у них дети берутся?
— Проще и милее нашей француженки нет на свете.
И пошли к дверям.
— У-уф, святая Мадонна! — вздохнула Мадлен и мгновенно закрыла краны.
— Мадемуазель Марина! Перерыв давно кончился! — крикнул вдруг за стеной Мартэн.
Я взглянула на часы: стрелка еще не сдвинулась с двойки.
— Стукните там Дюбуа. Пусть шевелится! Мадле-ен! В Пастеровский! Живо! Одна нога на Бастилии, другая на бульваре Пастер! Живо-живо-о!
Мадлен просияла. Мадлен любит выезжать «в город». «Вот бы мне в небольшую контору устроиться курьером, как мой Марсель. Только и дело ему, что по городу ездить. Позавидуешь...»
Марсель — это муж нашей «прекрасной Монмартруаз». Марсель был бы превосходным курьером, если бы не его неодолимая страсть к скачкам. «Это у меня вроде болезни, мадемуазель Марина. Ничего не могу с собой поделать. Сколько раз говорил себе: Марсель, будь благоразумен, на этот раз не надо! А ноги сами несут в Лоншан. И каждый же раз, как будто на верную лошадь ставишь, а подводит мерзавка!» Стоит только хозяевам послать Марселя за деньгами, как он тут же сворачивает в Лоншан — на верную лошадь ставить, Спустит всё до последнего сантима — и пропал. Ни в контору, ни домой. Через несколько дней явится к Мадлен: «Слово тебе даю, Мадо! В последний раз!»
Долго потом выплачивают хозяевам из тощих своих получек. И пока выплачивают, Марсель опять превосходный курьер. И он нежно любит свою Мадо. Всё-таки потихоньку ждет, когда хозяева немножко отойдут и опять пошлют его за деньгами, и тогда он нырнет в метро Сен-Жорж, и уж на этот раз отыграется. Теперь-то он знает, на какую лошадь ему ставить!