Часа через два приезжает на обед из лесу Шура. Ставит разогреть чайник на керосинку, потом сидит у стола боком, выставив на половики сухие босые ноги, тянет с блюдечка чай вприкуску. Еще натолчет луку со сметаной — и все. «Устала, ня нады ничего, дак…» Волосы у ней седые, жесткие, острижены по уши, как у школьницы. Лицо маленькое, сухое, в морщинах, кожа, видно, когда-то была очень белой, теперь словно бы задубела, чуть желтоватая, а на ушах и на щеках, где всегда закрыта платком, вялая, мертвенно-пушистая.
Сидит, молчит, тянет чай, сердится на весь свет, на меня, за то, что ей тяжело приходится работать, а я вот могу никуда не ходить, и деньги есть… Я чувствую эти ее тяжкие мысли — и мне неловко, что сижу, не ворочаю дрова, не пилю, не колю их, и тоже раздражаюсь внутри на Шуру неизвестно за что. Мы сидим в разных комнатах, мрачно молчим, меня подмывает завести разговор о том, что у меня тоже не такая легкая жизнь: поездки, вечные колеса, начать рассказывать про «тяжелое детство» — и правда нелегкое, про мачеху и больного отца, про те мои шестьдесят рублей, на которые жили втроем с отцом и сестренкой, и как не было целого платья, и ноги вечно мокрые, а потом, хоть и замуж вышла, тоже — дрова, вода, помои выносить, стены промерзали насквозь, дочка вечно болела… Я зажимаю в себе этого убогого раба, молчу: от моего жалкого заискивания Шуре легче не будет, только презрение еще появится. И все равно не поверит, что и нашему брату нелегко жить…
В общем, конечно, кроме того, что люди говорят вслух, есть еще внутреннее ощущение друг друга. Вот Екатерина Ивановна своим, лучшим по сравнению с Шурой, положением не мучается: хоть сама по себе жизнь у ней на каких-то этапах была сложной, но по-иному, чем у меня, с детства «на более высоком уровне». И Шура принимает ее, как есть, а на меня в такие моменты, как сейчас, злится, я для нее «из грязи — да в князи», я, по ее ощущению, занимаю то место, какое могла бы занимать она, будь поудачливей. Екатерина Ивановна не умеет плиту топить — и не надо, спокойно ждет, пока истопит Шура. А я всегда суюсь угодливо: «Давай я!..» Вот, например, корову я не умею доить — и не чувствую вины, что дою не я, не лезу во двор. Значит, «не уметь» в некоторых ситуациях даже выгодней. Я помню, в доме у нас доживала век старуха, дворянка столбовая в прошлом, — так все наши бабы по очереди ходили к ней «помогать». Уберутся, простирнут мелочишку, сготовят или свое принесут. Кому-то она давала копейки, а большинство за «так», за «спасибо, милая». «Что ты, она платка себе не умеет выстирать, настоящая барыня. Не накормишь — с голода помрет». Чувствовали, покровительствуя барыне, превосходство «умелых» неосознаваемое почтение к «настоящей» барской крови. А та так и не стирала всю жизнь, так и прожила с беленькими ручками, не знавшими никакой работы. У меня же и сейчас «рабоче-крестьянские», грубые…
Впрочем, это я от раздражения, конечно, накручиваю: все-таки лучше все самой уметь, ни от кого не зависеть, быть несъедобно-жесткой… Шура — что ж Шура? Перед ней я, в общем, ни в чем не виновата…
— Маруся? — говорит Шура. — Нынче байна топицца, пойдешь с Екатериной Ивановной в байну?..
— Пойдем, конечно! — облегченно и обрадованно отзываюсь я. — Что ты! Я так люблю в деревенской баньке попариться…
Мы с Шурой, по ее инициативе, на «ты», с Екатериной Ивановной она — на «вы». А париться я и правда люблю, но, как выясняется, здесь, на Псковщине, «не настоящие» парные бани — то ли дело в Горьковской области!.. А тут и полка нет, и построены они бездарно как-то: не экономно, жар уходит попусту, не концентрируется вверху весомо, словно удар топора — который, однако, принимаешь с наслаждением, с облегчением: «Вот, оказывается, он, конец!..» И после — удивленно-блаженное, легкое, как полет, состояние выжившего…
— Мы воды натаскаем, — предлагаю я.
— Ня нады, натаскано там.
Я выхожу из-за перегородки, мы начинаем разговаривать. Шура уже подавила в себе неприязнь ко всем, кто не так устал, отдышалась, отошла чуть-чуть. Пьет чай, блюдце за блюдцем, стирает пот с жестко-морщинистого, будто колеями перееханного лба.
Говорим мы всегда почти про детей. Поскольку мой ребенок меня пока вполне устраивает, то разговор вскоре сосредоточивается на Ване, на его жене и на том, что могли бы они хоть пятерку в месяц матери посылать, вырастила ведь без отца. «Ена собе домой посылки шле, а я им посылку за посылкой… Я когда к им была приехавши, дак ена с работы придец и сиди на кухне с книжкой, молчи все, как клушка на яйцах…»