И вот Ирина Степановна потчует нас, случайных постояльцев, попавших в эти запущенные хоромы:
— Ешьтя, девки, ешьтя! Рыбу ешьтя!.. Да куда ее дявать, новая будя!..
— Откуда же еще? — спрашиваю я. — Плотка ведь в мае ловится.
— В мае… — соглашается Ирина Степановна. — Ноньми мало ей было… Ну ляшшей Сашка принясет, дак… Ешьтя! В етом доме не розогрявают! Поистишь, да што не доели — борову!..
И несет и несет на стол: рыбу вяленую, лук, творог, картошку, свое варенье из голубики и из «чарницы», пироги с ягодой, белый хлеб, печенный дома, прекрасно пахнущий хлебом, пресные блины, картофельный суп со с в о и м и консервами, молоко, простоквашу, сметану… Что из того, что мы десятой доли не съедим, что, уезжая, за все заплатим: не странницы, и командировочные нам платят не как студенткам. Разве заплатишь за это ясное не ожидание платы, за широкой рукой случайным чужим людям брошенную на стол скатерть-самобранку? У меня есть — так что же жалеть? Земля еще родит, лес, озеро еще одарят…
— Ешьтя, девки! Кисло молоко ешьтя! Сыпьтя сахару, сыпьтя! Творог ешьтя, завтра свежий буде… Ложись, ложись, ты на ету постелю лягешь, а ты на ету, в другой комнате! В етом доме и спать негдя?..
Спать в этом доме, слава богу, есть где. Можно с комфортом роту солдат разместить. Эх, сюда бы расторопную невестку, чтобы побелила печку и покрасила подоконники, обмела стены и шкафчики, вычистила кастрюли, которые покрываются все новым и новым слоем сажи на криво горящей в сенях керосинке.
— Пущщай яё коптит! Ена всягда так коптит. Тябе воды налить умыцца? Я принясу!
Не успеешь рта раскрыть, бабка тут уже — вернулась с двумя полными ведрами воды: вертолет, а не бабка, хотя ей и шестьдесят девять лет. Мы, конечно, воду себе носим сами, но если не углядишь, бабка с водой ли, с картошкой ли горячей (к дочери слетала, взяла: варить долго, а мы на минутку перекусить заскочили) — уже тут как тут. Такая великолепная бабка — одна в доме, в таком прекрасном, просторном, на совесть выстроенном доме, о котором можно только мечтать, — господи, да что же это делается на свете, если такие дома пустуют?
Ставила его Ирина Степановна сама, лет шесть назад: старый сгорел. Помогал, конечно, колхоз и деньгами, и лесом, и транспортом, но размах был бабкин. Отгрохала хоромы с надеждой на молодую семью. Придет Иван домой, будут внуки, невестка, будут люди в доме, скотина в необъятном дворе. Будет на кого покричать, покомандовать немного, а вообще-то пусть живут сами, как хотят. Она устала.
То, что она, быстрая и непоседа, все-таки устала, чувствуется иногда в том, что сядет вдруг, как бы посреди фразы, положит руки на колени, потушит глаза.
— Ну вас к бесу! Готовьтя сами. Вон картошки наваритя… И корова, ну яё к бесу! Продам. Ваня пише: мама, продай или так отдай, у кого нет. На што тябе с ней возицца?..
Конечно, ей трудно с коровой: надо ходить в очередь пасти, надо сено готовить на зиму, разве старухе накосить столько сена?
Мы начинаем в две руки чистить картошку, бабка, посидев и поглядев сердитыми глазами в глубь себя, схватывается, влезает промеж нас:
— Вот! В три-то руки быстрея… Чисти, чисти, ничего, съедим!.. Дю-ю, бес, гнилая онна!.. Картошка старая, новой нету ишшо, лето холонное да без дожжей, дак…
Бабка наша — страшная матерщинница, председатель, когда помещал нас к ней, предупреждал ее, оказывается, чтобы не ругалась. Куда там!.. Особенно достается от нее немцам:
— Ето скольки ены на нас разов уже ходили? На моёй-то памяти?.. Александр Невский — раз, в германскую — два…
Мы смеемся, бабка, поняв, в чем дело, хохочет с нами вместе. В эту войну ей, с оравой ребят, да еще жене сельского активиста (муж ее до войны был бригадиром у рыбаков, потом секретарем партийной организации колхоза, был даже награжден каким-то орденом), пришлось, конечно, нелегко. Но — вот человеческая натура во всем, даже в том, что вспоминается, себя покажет, — вспоминает Арина в основном не тяготы (один раз только вспомнила, как уходила с ребятами из села, гнала с собой корову, и как встретились ей отступавшие красноармейцы, и как она их поила молоком, а красноармейцы очень совестились, что отступают, и жалели и Арину и маленьких ребят), а то, как ругалась она с немцами да с управляющими по разным поводам. Вспомнила, как один немец сказал ей: «Дурак русский, который строится. Мы его дом снова: вот!» — и спичку зажег. «Я ему говорю: фига с маслом!» Бабка употребляет тут, конечно, более сильное выражение. Победно вздергивает голову и смеется хрипловатым отрывистым смехом.