— Скосили свою печинку? — спрашиваем мы, идя следом за Ольгой Егоровной.
— Скосила, на островенки смятала.
— Куда?..
— Вешала такие. На островенках оно ня плотно садится и ветярок продувае, если дожжик, оно не сгние… А так, когда сухое, дак в круглый омет кладут.
Я после видела везде тут в деревнях эти «островенки»: восемь высоких жердей с оставленными сучками, воткнуты на расстоянии шестидесяти сантиметров друг от друга, поперек они связаны двумя слегами. На них навивается скошенная трава или недосушенное сено, подпирается палками для верности — сено прекрасно в этих островенках провяливается, и дожди ему не страшны. Сооружение — достойное того, чтобы его применять в местах влажных, коих у нас по Союзу предостаточно…
Избы здесь строят иначе, чем в Подборовье. Во-первых, двор или поветь, как тут называют, ставится отдельно от избы, не под одной крышей. Потом все большие избы, в которых мы тут побывали, сразу построены как бы с расчетом на две семьи: старую и молодую. Первая изба, как входишь из сеней, — со своей печью, с киотом, с тремя, а то и четырьмя окнами — все, как полагается. Дальше идет капитальная бревенчатая стена, в стене тяжелая, как на улицу, дверь, а там еще такая же изба, с такой же самостоятельной печью, с тремя окнами и со своим, самостоятельным, «божьим углом».
Вот в такой просторной «второй» избе с крашеным крепким полом, давно, как видно, не топившейся печью и нежилым застойным духом поместила нас наша хозяйка. Мебели тут у ней не было, стоял только длинный стол, скамья да медогонка в углу за печкой. Дочка Ольги Егоровны жила у мужа в соседней деревне.
Хозяйка набила нам матрасы прошлогодним сеном, дала полушубки и одно одеяло, чтобы укрываться, мы растворили окна, напустив комаров, сходили в «байну» к соседям и стали жить в Волкове.
Рядом с Волковом, на другом бугре, отделенная всего лишь пережабиной, по которой весной течет ручей, расположена деревня Васильково, домов пятнадцать. Сначала мы приняли Волково и Васильково за одну небольшую деревню, но директор совхоза нам разъяснил, что это две разных, когда-то очень враждовавших из-за земли. Потом оказалось, что деревни тут вообще маленькие испокон веков. В Волкове, например, до революции стояло четыре дома, и только сравнительно недавно оно разрослось до семи. Зато и расстояния между деревнями небольшие: четыре, пять, максимум восемь километров. Просто, видно, по соседней эстонской моде принята была в этих краях полухуторная система.
Населения в Волкове и Василькове, естественно, было не так много, молодежи того меньше: «Шшотный у нас парень пришел один после армии, на гармошке играет. И яво-то брашень в Ленинград бяре…»
Зато не знаю уж чем объяснить — возможно, каким-то особым климатом, — но было в этих краях предостаточно так называемых долгожителей. В деревне Лихово, неподалеку отсюда, мы, например, разговаривали с Марией Николаевной Мягковой, которой в апреле семидесятого года должно было исполниться сто лет — ровесница Ленину! Она сохранила не только способность самостоятельно и вполне бодро передвигаться, но и здравый рассудок и некоторую даже игривость. Вере Федоровне эта столетняя бабка устроила экзамен на тему, как надо ткать холсты и какой рисунок называется «кошачьи лапки», какой «елочка», какой «цвятница». «Сецяс, сама знаешь, готово носить не переносить. Ситцево полуцце, как пестро!.. — сказала наскучив разговаривать с нами, Мария Николаевна и шутливо махнула на Веру рукой: — Что ты меня выпытываешь, размахнусь да и дам в ухо! Состарилась баба, отвяжитесь…» Глаза у нее поблескивали озорно, толстые, обросшие длинным седым пухом губы улыбались не натужно, на сердце и вообще на здоровье Мария Николаевна никогда не жаловалась. Дочери ее, всю жизнь проработавшей здесь на ферме дояркой, было шестьдесят три года, видно, сравнивая себя с матерью, она тоже на годы и на здоровье не жаловалась. Руки вот только болели сильно — но это, увы, обычное профессиональное заболевание доярок.
Уезжая из Духнева, мы встретили в чайной старичка, про которого мужик, угощавший его водкой и мятными пряниками, рассказывал, что старичку девяносто шесть лет. Спустя час мы встретили этого деда на шоссе за Духневом, он бодрым шажком возвращался домой в ближнюю деревню. Будучи остановлен нами, он честно ответил, что ему только девяносто четыре года, что в начале века у него были лучшие по области ездовые лошади и что даже на каких-то состязаниях его упряжка получила приз. Потом он попросил сигарет, но никто из нас не курил, потому дедок огорченно потер разрумянившиеся после чайной щечки и пошел дальше…