— Я бы в плену быу́, спасибо двоя под ету руку подхватили, двоя под ету… Шибко скоро заживало после ранений, какое-то тело… У другого-то тело гноится, а у одного нет…
Дочь укладывает на скамейке белье, уходит в баню, ласково кивнув нам и сказав отцу, что мыться он тогда пойдет после, с Мишей. Я порываюсь встать: старики обычно любят ходить париться первыми, на горячий пар. Но Верочка и Оля продолжают задавать вопросы.
— Коровы раньше у нас без пастуха ходили, — говорит Николай Алексеевич, не выражая ни нетерпения, ни досады. Видно, такое, чтобы интересовались им самим, его жизнью, реагировали на это искренне и хором, как реагируем мы, бывает у старика теперь не так часто, и он ласков с нами. — Уйдут в лес и давай за грибами шлевушить, как дяденька шлевушит. («Какое емкое слово, прекрасное, — мысленно восхищаюсь я. — Чем заменишь: «ходят», «ищут», «собирают»? Все не то. Именно «шлевушат» — тут и шорох сухого листа, и кляклая мягкость перезрелого шлюпика на коровьих губах, и ход коровы по лесу: без направления, без цели, от гриба к грибу, не спеша, нога за ногу… Шлевушат!») По семь, по восемь ночев уходили, ишшешь, ишшешь!.. Паута только и выгонят. Пауты маненькие, слепцы такие, — поясняет он на уточняющий вопрос Веры Федоровны. — Оводно стало, пауты…
Этого добра и комаров здесь хватает. Неделю назад мы пошли погулять в здешний ближний лес. Встретился нам перед лесом сухонький маленький старичок с полевой сумкой на боку, в полувоенном заслуженно-потертом одеянии, шел он бодрым, неостановимым шажком, однако, поравнявшись с нами, задержался.
— В лес? — поинтересовался он, оглядев наши голые ноги и руки. — Ну ладно, дак… Тамока с товаришшами моими познакомитесь.
— С какими это товарищами? — строго спросила я вслед, но старичок ничего не ответил и сделал какой-то странный жест над головой.
Мы двинулись дальше, недовольно недоумевая: никаких товарищей веселого старичка нам встречать не хотелось. Однако, углубившись в лес метров на триста, мы вдруг озаренно вспомнили, что на сером потрепанном верхе фуражки старичка густо, делая ее еще более серой, сидели комары: видимо, эти переезжали на новую квартиру — провожающие неплотным облачком вились вверху и сзади.
Как мы поняли, переселение намечалось довольно серьезное, посчитав, что подошел новый грузовой транспорт, следующая отъезжающая партия «товарищей» обсела нас столь же густо, как фуражку старичка. Вняв довольно быстро их настоятельным просьбам, мы повернули назад, все ускоряли, и ускоряли, и ускоряли шаг, «товарищи», вполне довольные нами, рассеялись лишь при входе в деревню. Вот так тут обстоят дела с кровососущими насекомыми…
Николай Алексеевич, пользуясь помощью Анны Михайловны вспоминает, как сватали да как играли свадьбы, что носили, что говорили.
— А вашу будущую жену вам родители высватали? — спрашивает практикантка.
— Ну как же, по обыцаю…
— Она вам нравилась или же вы женились только потому, что родители хотят?
Николай Алексеевич вдруг дернулся на лавке и быстро ответил:
— Как бы не нравилась, не ходиу бы на недиле на кладбишшо. Уж два года — а нет да и пойдешь.
Вбежал пятилетний внук Николая Алексеевича Вася и, увидев чужих, встал у колена деда, нагнув быковато круглую голову. Был он по-российски хорошенький и очень уж похож на деда. Николай Алексеевич покойным неторопливым жестом подхватил ладонью мальчонку за ребрышки, как бы придерживая, сказал, вздохнув:
— Другой раз просит, которого нет, где я тебе возьму? Убежит. А есть, дак дашь… Вон возьми гостинцик на столе… — Вася взял из сахарницы карамельку в бумажке. Николай Алексеевич последил за ним довольно и продолжал: — Я умру, дак концицца моя фамилия. Дочери-то остануца, да то будет не моя фамилия… Кабы от сыновей были сыновья, дак… — помолчал, вздохнул. — Ето много людей угробили. Из деревни-то больше сорока целовек убито было, ето сколько бы сейцас расплодилось?.. — Пригорюнясь, загрустив глазами, говорит вдруг высоким сипловатым голоском: — Можно жить, наскуцило что-то только… Это ухайдакала эта-то труба, — мотнул головой на видную и отсюда из окошка трубу Красавинской фабрики. — Работал в химицеском, каустик попау в глаз, не вижу теперь. Ладно этим-то левым глазом вижу немного, а то оба если не видят, дак што?.. Смерти нет, а от своих рук неохота.
На фабрику он, как и Анна Михайловна, и Павла Алексеевна, и большинство местных, пошел пятнадцати лет. Девочек и мальчиков брали тогда съемщиками: катушка заполняется пряжей, они ее снимают, ставят пустую. Потом работал ватерщиком на ватерных станках, затем, уже в сорок третьем году, когда его призвали на трудовой фронт и он опять попал на фабрику, до сорок девятого года работал в отбельном цеху, тут-то ему и выжгло каустиком глаз. После до самой пенсии работал сторожем на складе.