— Инициативы ни у кого нет! — жалуется Муха. — Если бы мне, когда я был прорабом, начальник участка составил план, я бы его выбросил к чертовой матери: сам я лучше знаю, что и где мне у себя надо делать. А здесь не только план составлять — каждый шаг указывать надо: тут гвоздь вбей, тут доску приколоти… Представляете, мне за строймастеров приходится намечать, что они в этом месяце сдают заказчику! Иной раз вроде бы дом готов, а станешь глядеть — то стекла замазкой не промазаны, то плинтуса не прибиты. Мелочь — а заказчик не принимает, денег не платит, отсюда и рабочим зарплату задерживаем…
Я спрашиваю про Равдо.
— Не знаем мы этого человека, — говорит Муха и приглаживает гребенкой свой коротенький зачес. Обед окончен, со стола убрано, постелена скатерть, лежат пухлые альбомы с фотографиями.
— Как же, Петр Васильевич, не знаете? — удивляюсь я. — Мне рассказывали, когда в прошлом году в августе вы приезжали на Бискамжу, Равдо на собрании говорил, что вы мало на местах бываете и не оказываете помощь низовым работникам. А после вы приказом сняли его за что-то со строймастеров… Равдо теперь просто плотником работает, а жаль: человек он знающий и, по-моему, как раз инициативный.
— Мы этого человека не изучили, — повторяет Муха и поднимается, давая понять, что разговор окончен. — Я пойду в контору, у меня дела, — говорит он, смягчая тон. — А вы отдохните с дороги, устали небось.
— Я тоже пойду, — говорю я. — Мне тут в поселке еще кое-кого повидать надо.
Мы выходим вместе, идем к конторе, потом я сворачиваю к строящемуся неподалеку дому, а Муха садится в ожидающий его газик.
Я размышляю о инициативе и о том, почему же все-таки хорошо работавший на Моинты — Чу (кстати, и участок там был в два с половиной раза больше, чем здесь) Муха пустил тут все на самотек. Почему вообще на строительстве нет порядка, несмотря на героические усилия со стороны начальников?..
Если собрать вместе все мои тогдашние и сегодняшние мысли, то получается вот что: во-первых, конечно, состав рабочих, бригадиров, строймастеров на Моинты — Чу был другой, чем здесь. Туда были брошены лучшие кадры, каждый знал свое дело досконально, работал, не нуждаясь в мелочной опеке, погоняях. Но главное не в этом. Ведь и здесь Муха сумел-таки обеспечить сдачу и хорошее качество строительства на первых порах. Дело, конечно, в «консервации», в бесконечно растянувшихся сроках, в потере ориентира. Для того чтобы обычный человек проявлял инициативу, необходимо, прежде всего, чтобы он видел, что делает нечто нужное, то, чего ждут. Проявлять же инициативу при перекладывании камней с одного места на другое не станет никто находящийся в здравом рассудке, недаром еще у древних греков боги наказывали людей таким напрасным трудом. Только ясность цели будит инициативу — такая элементарная, примитивная мысль, но, увы, не все об этом, что ли, помнят?..
Ну, а остальные Мухины грехи, надо полагать, проистекают из того же источника. Утратив желание, да и умение организовывать работы, Муха растерялся. Проанализировать, почему это с ним произошло, он не сумел и стал нервничать, увидев в рабочих основных виновников своих неудач. Особым даром подхода к людям он к тому же не обладал никогда, не зря сменил в молодости профессию педагога на профессию строителя…
4. КАРЕЛИНА И ПЕТР АНЧЕВ
Я не записала про Александру Федоровну Карелину почти ничего. Сейчас я уже не помню точно обстановки в ее комнатушке: вроде бы комната была маленькой, на столе, застеленном газетой, лежала буханка хлеба, крошки и большой кухонный нож с деревянной ручкой, постель ее стояла в простенке за печкой, но поскольку окно было большим, то свету хватало, можно было разглядеть хорошо и тряпки, наваленные для тепла на больную, и ее самое. Лицо у ней было рябоватое, большое, темное, оттого глаза казались необыкновенно светлыми, прозрачными. А может, они были такими от перенесенных болей (Карелину мучили приступы печеночной колики). Поверх старенького лоскутного одеяла она выложила сильные мосластые руки с большими, как грабли, кистями. И сама она была большая, костистая, как заслуженная рабочая лошадь.
Надо сказать, в те поры я была полна необыкновенной глупой уверенности, что все мои расспросы и разговоры нужны не столько мне, сколько тем людям, с кем я разговариваю. Эта уверенность передавалась собеседникам — меня охотно терпели, и растолковывали непонятное, так сказать, и «великие» и «малые» мира сего. Сейчас, разговаривая с кем-то по делу, я часто ловлю себя на мысли, что зря морочу голову людям, мешаю работать И, странно, эти мои сомнения тоже передаются собеседникам, последствия бывают самые неожиданные. Это к слову.