Н’Кая долго не мог понять, в чем будет заключаться его работа. Когда же мы объяснили ему, что он поедет с нами и будет играть на нгонфи, музыкант развел руками: разве это работа! Тем не менее мы предложили ему жалованье, вдвое превышающее ту сумму, какую обычно платят в подобных случаях. Сначала Н’Кая решил, что чего-то недопонял. Однако аванс в виде большого куска материи для жены Н’Кая рассеял все его сомнения.
После того как Н’Кая ушел, появился музыкант, играющий на балуке. Балука напоминает нгонфи, но больше его раза в полтора. Это нечто вроде лютни. Между балукой и нгонфи примерно такие же отношения, как между альтом и скрипкой. К сожалению, хозяин балуки хрипел, как бегемот, и, поскольку здесь было много других музыкантов, играющих на балуке, мы были вынуждены ему отказать. Вскоре мы нашли замечательного мастера игры на балуке, который к тому же еще и пел.
Потом в комнату вошли два тамтамиста. У одного тамтам был в виде толстой трубы и назывался нгома. Один конец нгомы был затянут кожей газели. Сидя на тамтаме, маэстро выбивал на нем совершенно фантастические ритмы. Иногда он прижимал пятку к самой середине тамтама и плавно вел ее к краю, исполняя таким образом весьма своеобразную каденцию.
У другого ударника тамтам назывался мукондзи. Он был изготовлен из древесного ствола, выдолбленного в середине и срезанного наискось таким образом, что получились две звуковые плоскости. Музыкант выполнял на них неистовое тремоло двумя деревянными палочками, которые двигались с такой невообразимой быстротой, что за ними невозможно было уследить. Оба тамтамиста постепенно увеличивали темп, и все вокруг гремело и грохотало, и даже железная крыша дома начала вибрировать, повторяя ритм тамтамов.
Это был настолько захватывающий ритм, что мы вскочили на ноги и начали притопывать ногами, отбивая такт. Когда мы вышли на лестницу, чтобы позвать следующего, оказалось, что все танцуют, зачарованные ритмом тамтамов.
В комнату вошла очень красивая девушка лет восемнадцати-девятнадцати. Она чувствовала себя здесь очень неловко. Поскольку у нее не было с собой никакого инструмента, мы сказали, что не можем ее принять. Тогда она показала нам раковину.
— Ты свистишь в нее? — спросил я.
— Нет, я не умею свистеть, — ответила девушка. — Но я играю на ней.
После этого она села на пол, ударила своей кори (так называлась раковина) о коленку и плечо и запела песню. Она пела негромко, но голос у нее был чистый и нежный и удивительно гармонировал с заунывными стенаниями раковины. Мы были растроганы до глубины души, и девушка эта стала первой солисткой нашего ансамбля.
Следующий соискатель держал в руках маленький инструмент, который назывался киндети. Он был изготовлен из ребер старого зонтика, прикрепленных к небольшому ящичку, который выполнял роль деки. Инструмент этот производил довольно странное впечатление, но какие божественные звуки из него извлекал артист!
— Нам не нужны телохранители! — заявил я, когда в комнату вошел мужчина, вооруженный луком и стрелами.
Но оказалось, что это не смертоносное оружие, а музыкальный инструмент, отдаленно напоминающий арфу. Музыкант сел на корточки, ударил стрелой по тетиве и приоткрыл рот. Звуки вибрирующей струны скользнули по его губам, изменяя свою высоту в зависимости от того, насколько широко был открыт рот.
Потом на пороге появилось целое трио. В руках у них были бамбуковые палки с зарубками, по которым они водили деревянными смычками. Звуки, извлекаемые из палок, были несколько непривычными для нашего уха, но мы приняли в наш оркестр и это трио, ибо европейский вкус отнюдь не является критерием при определении достоинств или недостатков африканской народной музыки.
Затем по лестнице поднялся старик с седыми вьющимися волосами и лицом Сократа. В руках у него был маленький калебас, порыжевший от старости, и комнату вдруг наполнили нежные, серебристые звуки, сливаясь в какую-то грустную мелодию.
Потом появился еще один конкурсант с четырьмя собаками.
— Зачем нам эти псы? — закричал я. — Ведь не умеют же они петь?
— Умеют, — ответил конкурсант и заиграл на рожке, а собаки стали петь и танцевать в такт музыки.
— Как это тебе удалось научить их петь и танцевать? — спросил я. — Это цирковые собаки?
— Нет, охотничьи!
И дрессировщик объяснил мне, что здесь все охотничьи собаки пляшут от радости, как только услышат звуки охотничьего рожка.
Итак, из первых двадцати пяти соискателей мы уже приняли на работу пятнадцать! Но в саду дожидались своей очереди еще человек пятьдесят, без которых мы могли свободно обойтись. Мы уже собирались отпустить их всех по домам, как вдруг я увидел трех красивых девушек, стоявших немного особняком. У них явно не было с собой никаких инструментов, и меня заинтересовало, на чем же они играют.