Итак, каждая песня бабембе несет какую-то смысловую или эмоциональную нагрузку. И именно поэтому кузнец не мог петь в нашем лагере: в данный момент песня не была для него органической необходимостью и не мотивировалась ни обстановкой, ни чувством. Запеть просто так, по моей просьбе для Н’Кая так же трудно, как, скажем, засмеяться безо всякого повода или вдруг заплакать. Для него это было бы почти проституцией или чем-то в этом роде. И наверное, он заклеймил бы презрением наших самых выдающихся певцов, обвинив их в том, что они идут на сделку с совестью, когда поют о любви за деньги, а не по зову сердца. Ни один африканец из племени бабембе не совершил бы подобного святотатства. И если чувства его молчат, он не станет петь по заказу.
Бабембе считают, что петь без вдохновения — это просто расточительство, и, быть может, именно поэтому песня играет такую важную роль в их жизни.
Разговорившись после одной поездки со своими музыкантами, я понял, как возникают песни, которые они поют в машине. Это всегда импровизация, импровизация, рожденная дорогой. Сначала кто-то из них запевает. Допустим, он поет о белом человеке, который быстро ведет машину меж гор и лесов и платит им деньги, не требуя взамен никакой работы. Песню подхватывают несколько голосов, а еще через несколько секунд ее поют все до единого. Потом запевает следующий. Он импровизирует слова, мелодию, и снова возникает песня, которую распевают хором мои музыканты.
Я установил магнитофоны на грузовике таким образом, чтобы в любой момент их можно было включить, и, если песня мне особенно нравилась, я немедленно останавливал машину и приступал к записи. А когда мы возвращались потом в деревню или на базу, я прокручивал для своих музыкантов пленку и они, услышав знакомую мелодию, снова начинали петь, дополняя песню все новыми и новыми куплетами.
Съемку самых трудных эпизодов фильма я решил отложить напоследок, чтобы к тому времени приобрести хоть какой-то опыт работы со своей съемочной группой. Однако поющие собаки настолько пленили мое воображение, что мне не терпелось как можно скорее запечатлеть их на кинопленке.
Через пару дней мы заехали в деревню, где было множество собак. Однако с охотничьими собаками у них было лишь весьма отдаленное сходство, и особой музыкальностью, по-моему, они тоже не отличались. Мы нанесли визит вежливости вождю, который пригласил нас в свою большую хижину, и мы целый час болтали с ним через переводчика о всякой всячине.
И только я хотел спросить его о поющих собаках, как вдруг услышал чьи-то отчаянные рыдания и крики, доносившиеся из соседней хижины.
— Что там случилось? — спросил я.
— Умирает ребенок, — коротко ответил вождь и попросил меня осмотреть малыша.
Местный знахарь, очевидно, был бессилен справиться с болезнью, и я решил, что мое вмешательство не может быть рассмотрено как вопиющее нарушение врачебной этики.
У малыша был жар, лицо его горело. Мокрый от пота, он лежал на нескольких циновках и тяжело дышал. В хижине был тяжелый, спертый воздух. Ребенок не издавал ни звука: кричали и рыдали женщины, которые пришли сюда, чтобы, как велит обычай, оплакивать умирающего.
Вождь испытующе посмотрел на меня. Впоследствии я узнал, что больной ребенок был его внуком.
— Ты можешь спасти его? — спросил он, полагая, очевидно, что все белые умеют лечить.
— Я не врач, — ответил я, — и не знаю, чем болен ребенок.
— Но разве у тебя нет никаких лекарств? Ведь у белых всегда есть лекарства, — сказал вождь, умоляюще глядя на меня.
Отказать старику в его просьбе было бы и бесчеловечно, и небезопасно, так как он все равно не поверил бы, что я просто не в состоянии ему помочь. В моей аптечке были только таблетки от малярии, а у малыша могла быть любая из сотен болезней, которые опустошали африканские деревни.
— Не знаю, сумею ли я вылечить вашего ребенка, но надо попробовать, — сказал я и протянул матери две таблетки.
И она, и ее муж, и вождь были очень довольны. Правда, они немного огорчились, когда я велел всем выйти из хижины, чтобы они не беспокоили больного своими воплями. Возле ребенка осталась только одна женщина, которая отгоняла от него мух. Кроме того, я посоветовал родителям открыть ставни на теневой стороне, чтобы в комнату попадал свежий воздух.
Когда мы возвращались в хижину вождя, переводчик шепнул мне на ухо: