Наконец верховного жреца осеняет свыше и он узнает имя, которое будет носить новорожденный. Но М’Бери хочет еще немного растянуть драматизм мгновения. Он вручает небольшой подарок будущей матери и провожает ее в хижину, где она проживет шесть недель, оставшиеся до родов. Новорожденный тоже проведет в этой хижине первые шесть недель своей жизни. По истечении шестинедельного срока будет устроен новый праздник, на котором он впервые увидит небо.
Теперь в рокоте тамтамов звучит радость. М’Бери поднимает китеки к небу и благодарит богов за помощь. Лучи заходящего солнца озаряют его лицо. И вдруг он перестает танцевать, словно превращаясь в изваяние, высеченное из камня. Тамтамы замолкают, возникает мертвая тишина.
Еще несколько секунд М’Бери стоит совершенно неподвижно. Внезапно он высоко подпрыгивает, разбрасывает руки в разные стороны, откидывает назад голову и громко кричит:
— Туах!
Это имя произнесли боги устами М’Бери. И невыносимо напряженное ожидание целого дня находит блаженную разрядку в буйном веселье народного праздника.
— Туах! — кричат восхищенные зрители и начинают танцевать под огненную дробь тамтамов.
Итак, М’Бери в конце концов решил поставленную перед ним задачу. Ребенка назовут Туах. Правда, у этого имени есть одна маленькая особенность: оно и мужское, и женское одновременно. Но поскольку М’Бери так блистательно справился с проблемой, которую до сих пор не могут решить лучшие умы Европы и Америки, то было бы жестоко лишить его возможности хоть немного подстраховаться.
Солнце уже над самым горизонтом. На вершину пальмы медленно поднимается человек. Его черный, словно обуглившийся силуэт отчетливо выделяется на фоне пламенеющего неба. Человек этот сделает на стволе небольшой надрез, привяжет калебас и соберет в него пальмовый сок. Когда сок перебродит, получится пальмовое вино, или малумамба. Малу-мамба ускоряет темп танца, делает его еще более ураганным и неистовым.
Погремушки гремят все громче, тамтамы бьют все быстрее и быстрее, каждый из них рокочет сейчас, как целый оркестр. Тамтамисты совершают нечто совершенно невозможное и непостижимое.
Деревня, земля, небеса — все исчезло, поглощенное звуками. И осталось только одно: ритм, ритм…
Сюда приволокли все, по чему можно барабанить. В тамтам Н’Гомы бьют не менее двадцати рук. От могучего гула вибрирует воздух. Грохот тамтамов уже воспринимается не просто как звук, а как нечто осязаемое, материальное, и это нечто с неодолимой силой заставляет десятки людей кружиться в вихре танца.
Их ноги дробно стучат о землю. Их руки и тела извиваются, словно змеи, беззащитно послушные ритму тамтамов.
Но вот тамтамы загремели вдвое быстрее, и вдвое быстрее, словно выполняя чей-то приказ, закружились тела танцующих. У меня возникает такое ощущение, будто я в кино и передо мной прокручивают фильм с удвоенной скоростью. Но несмотря на бешеный темп, каждое движение здесь сбалансировано, если вообще можно говорить о балансе, когда утрачена сила тяжести. Это необъятное сюрреалистическое полотно, словно по мановению жреческого жезла ставшее действительностью.
Как огромный смерч, кружится пыль вокруг танцующих, движущихся словно одно гигантское тело. Это тело висит в воздухе, будто корабль на воздушной подушке.
Сейчас танцующие утратили все чувства, кроме одного —< чувства ритма.
Черные тела багровеют в пламенном сиянии заката!
Как торнадо, гремят тамтамы, подхлестывая эту великую оргию ритма!
Все неистовей, все фантастичнее и восторженнее этот головокружительный водоворот танца.
Африка танцует.
Танцуй же, Африка, танцуй! Танцуй, пока не поздно.
Ведь уже завтра у тебя могут отнять твои танцы.
Затихшая мелодия
Прошло много лет, и вот я снова оказался в Муаензи. Остановившись возле автозаправочной станции, я попросил наполнить мне бензином бак и канистры, а сам отправился к мэру хлопотать о ночлеге. Неподалеку от меня в том же направлении шел юноша, который играл на рожке простую, незамысловатую мелодию. Мелодия эта показалась мне знакомой, и вдруг я вспомнил, что она стала главной музыкальной темой в моем фильме «Черный экстаз». Но в тот раз ее исполнял Н’Кая на нгонфи, национальном инструменте народа бабембе. Теперь инструмент был другой, он звучал прозрачнее и тверже, в нем не было гитарной хрупкости нгонфи. Наступили новые времена, зазвучали новые инструменты, но мелодия пока что осталась прежней. Я скоро почувствовал, что ее ритм совпадает с ритмом моих длинных шагов, и пошел в такт музыке. Однако это не европейский военно-маршевый шаг, а легкий и пластичный шаг народа бабембе.