Даже то неизбежное, что прописала там мать-Гея своей плодоносной силой и тьмою Тартара.
– Ты любишь спорить, Атропос? Я могу поспорить со всеми вами троими. Поставьте этот месяц отсрочки для умирающих жителей Дельф. А я поставлю, что вы захотите. Свой мир. Бессмертие. Свою нить – что выберете? Мы будем спорить на то, что случится, когда плоды матери-Геи, которые она выращивает на Флеграх, созреют. Когда Гиганты – лекарство против победителей Титаномахии – пойдут на Олимп, и на Олимпе не найдут лекарства от них. Давайте спорить на то, что тогда откроются врата Тартара, и вам нечего будет резать и вить, потому что не станет ни рождающихся, ни умирающих. Поспорим, останутся ли стоять эти стены, когда Олимп будет падать в руины – я поставлю на то, что вряд ли останутся. Еще можем поспорить, сколько милостей окажут вам освобожденные титаны и Гиганты: больше, чем остальным олимпийцам или поровну? Принимайте мою ставку: это будет захватывающий спор.
Пряхи молчали. С лиц у них мокрой полотняной маской сползал смех, а взамен…
Я видел это выражение на усталой физиономии Вестника, когда тот вернулся с Флегрейских полей.
Наверняка, и на моем лице что-то подобное красовалось после рассказа Гермеса.
– Вы же тоже не знаете, как их остановить, – бросил я. Вышло сипло и отрывисто.
Лахезис замотала головой с таким простодушным детским огорчением, что я чуть не расхохотался. Мать-Гея посадила в лужу вместе с Олимпийцами даже Прях.
– Мать… – тихо начала Клото. Я пожал плечами.
– Может, и она не знает.
Ананка не знает. Вездесущая, вращающая ось мира. А умирающий кентавр, которого под хорошее настроение навестила Гея, знает.
И потому вы дадите мне все, а понадобится – и больше. И будете молиться, чтобы Хирон сошел в мое царство за своего друга, славного врачевателя.
– Дадим, любимчик, – скривилась Атропос.
– Будем, любимчик, – набычилась Клото.
Лахезис – эта оказалась быстрее всех. Мойра хрустнула яблоком и осведомилась деловито:
– На что спорим – счет пойдет не меньше, чем на тысячу нитей?
[1] Арахна – лидийская ткачиха, вызвавшая на соревнования в мастерстве Афину и за это превращенная богиней в паучиху.
Сказание 9. О живых мертвецах и мертвом бессмертном
Всяких целителя болей, Асклепия петь начинаю.
Сын Аполлона, рожден Коронидою он благородной,
Флегия царственной дщерью, на пышной Дотийской равнине,
Радость великая смертных и злых облегчитель страданий.
Радуйся также и ты, о владыка! Молюсь тебе песней.
Гомер. Гимн к Асклепию
Почему здесь, над черными водами, так легко вспоминается жара?
Настоянный на соке фруктов воздух. Хрустящие, ломкие листья, ящерицы, лениво выползающие в тень. Наливные гроздья винограда, ложащиеся в ладонь, как груди девушки.
Жаркое лето после дождей. Деметра, довольная встречей с дочерью, задержавшейся в подземном мире, вскармливала соками травы, а нимфочки лениво перехихикивались под деревьями: «Ах, теплынь, ах, цветы! Что-то Персефона печальная вернулась, наверное, в ссоре с супругом…»
Почему-то немного обидно, что мы тогда не поссорились.
Может, стоило обернуться. Выхватить несколько минут… часов. Обронить пару резких слов, чтобы она полыхнула медным пламенем, расколотила бы о стену пару сосудов с благовонным маслом. Закричала бы: «Ты! Со своими интригами! Со своим миром!!» Чтобы в мире хмыкали, как на Олимпе: «А, милые бранятся…»
Зря я не озаботился, может, тогда помнил бы не жаркое лето, а ее. Потому что, сколько ни вспоминаю: она повсюду, но не тогда.
Встречи мелькали жемчужинами, летящими с разорванной нитки. Смутно вспоминается: мы же совсем не говорили после визита Гермеса: так, какие-то суды…
И когда она поняла, что не может больше задерживаться, и ушла, прошептав: «И ничего не скажешь напоследок?» – я откликнулся пустыми, привычными словами.
«До скорого свидания».
Они лживы, эти слова. Прохладны, как осень вокруг меня.
Зрелая, пахнущая увяданием долгой жизни… долгого лета. И немного – тополиными листьями, которые играют в вечную осень вот уже несколько столетий.