– Вор у смерти, – тихо поправил Танат Жестокосердный, который всегда хорошо умел читать по глазам.
Сосуд упал сам. Выскользнул из рук, полетел в траву и раскололся – будто из яичной скорлупы, а не из крепкой, обожженной глины. Животворящая кровь Медузы Горгоны пропитала умирающую землю, поднялась из нее изумрудной порослью с весенними цветами. Божественный ковер для легких сандалий с кожаной подошвой, тихо ступивших на травяной ковер. Из воздуха.
Вокруг лодыжек колыхался подол белого, не вышитого ничем хитона, и синий гиматий перекликался цветом с синей полосой ткани на глазах.
Фемида Правосудная пришла без меча. Весы тоже где-то оставила. Явилась, как в гости, только старательно отворачивалась от бога Смерти.
Пальцы олицетворения справедливости тихо вздрагивали, пока она стояла и слушала, как немеет вокруг мир.
Сначала захлебнулся падальщик, испуганно всплеснули лапами сосны, онемели травы, притаился в верхушках деревьев ветер…
Меч справедливости иногда бывает страшнее меча смерти.
– Живым – жить. Мертвым – умирать. Ты нарушил закон, установленный Громовержцем Зевсом. Ты оскорбил Великих Мойр, воскрешая тех, чьи нити были перерезаны. Ты…
Асклепию почудилось, что проклятый невидимка – этот, который постоянно за плечами в последние дни – отвратно ухмыляется. Точно, ухмыляется, а слова звенят, гудят и падают, и каждое – рана, которую не залечить кровью Горгоны. И каждое слово – колючкой под кожу, потому что сейчас, вот сейчас это самое, слово в слово, повторяют все прорицатели, пифии, прозорливцы-жрецы, какие только есть в Дельфах, нет, не в Дельфах, в Элладе, в мире…
– …отнял жертвы у Владык подземного мира и работу – у их вестника, – Фемида сдержалась, не скривила губ. Зато вестник – скривил. Асклепию вдруг стало смешно, а потом удивительно пусто, когда он больше увидел, чем услышал последнее: «Гнев Громовержца падет на тебя», – и увидел белую, холёную руку, поднимающуюся в небеса.
Небеса ответили гибкой, блестящей змеёй. Змея-молния разодрала телом утреннюю хмарь, кинулась вниз, в броске разевая пасть, дохнула холодным огнем – и кожа Аполлонова сына обуглилась, остатки волос вспыхнули в миг, мокрый гиматий затрещал и страшно завонял паленой шерстью. Бывший герой, бывший смертный и бывший лекарь закричал только раз, коротко, зато громко, крик окончательно запугал белых коней, и они с храпом подались в чащу, ломая колеса колесницы.
Фемида ничего больше не прибавила. Торопливо шагнула сквозь воздух на Олимп. Опустив голову, будто не хотела вдыхать запах горящего мяса.
Или будто могла увидеть, как над телом бывшего лекаря вырастает серая фигура с черными крыльями. Как скорпионьим жалом повисает над головой Асклепия черный клинок – кладущий пределы любым свершениям и любой справедливости.
Фемида ушла – Хирону было уходить некуда. Кентавр так и смотрел – на то, что осталось от сосуда с чудесной кровью. На благоуханную траву, которая расползается по скалам, потягиваясь от избытка жизни. На обгорелое тело своего любимого ученика – аргонавта, хорошего мужа и прекрасного лекаря…
И на черный клинок – олицетворение непреложной истины: смертные умирают. Бессмертные остаются. Губы Таната сложились почти в усмешку (кровожадную, конечно), когда лезвие с мучительной неспешностью двинулось вниз. Что ты там говорил в нашу последнюю встречу, учитель героев? – говорила эта усмешка. – Сколько бы ты ни наплодил героев, всегда закончится одним. Даже если они мнят себя победителями смерти.
Смертных убивают. Бессмертных – никогда. Поэтому можешь облизнуться на надежду своего исцеления, а потом помахать рукой вслед тени своего любимого ученика, который…
– Остановись, Жестокосердный! Я отдам за него свою жизнь!
И ничего не стало.
Только висело холодное лезвие в руках своего хозяина. Раздумывало. Жать или не жать горелые волосы?
Только сеяла морось, смывая с травы чьи-то невидимые следы. И звучал отдаленный, довольный голос: «Радуйся, маленький Кронид. Кажется, ты только что убил бессмертного».
* * *
Тени простирали руки. Почтительно расступались, освобождая дорогу.
В глазах у теней вместе с восхищением жило недоумение: как?!
С уважением плеснули воды Стикса. Харон потупил вечно колючий, презрительный взгляд – наклонил голову, мощным взмахом весел послал лодку в полет по ледяным волнам, чтобы скорее доставить на другой берег новую тень.