Поздравляю, Аполлон, сын Зевса. Я просил тебя не стрелять в моем царстве. Ты плохо слушал, когда тебе рассказывали о мстительности подземного дядюшки.
Невидимка, любимчик Судьбы, ты тоже принимай лавровый венок – вон, Ананка расчувствовалась, по волосам ласково гладит. Великий герой жив. Восхищенные аэды в песнях захлебнутся, растреплют по всей Элладе о герое, который победил Смерть. Врукопашную одолел мечника! В одной львиной шкуре и при дубинке – и на бога! Сдавил могучими руками, вернул тень, которая по непонятным причинам не отправилась за Гермесом-Психопомпом, а послушно торчала у себя в толосе… Подвиг до небес, славная строчка в свитке.
– Что в нём такого? – спросил вдруг Танат. Отвернувшись. Слишком тихо, почти мягко, словно выходя за вечный, очерченный круг, покидая неизменное поле боя.
– В герое?
– В его свитке.
Я никогда не говорил с Убийцей об Ананке. О пустоте серого дома, намеках Мойр, свитке той, которая вращает ось.
А он никогда не говорил мне, о чем знал или догадывался – первый учитель. Даже в глазах ничего подобного не мелькало – или я начал хуже читать взгляды?
– Не спрашивал, –- отрезал я наконец.
Он долго молчал, рассматривая каплю крови, стекающую по его пальцу. Жертвенной, ягнячьей.
Тоже алой и смертной, как та, которая течет в венах у Геракла и остальных.
– Боги и до этого спали со смертными, - наконец сказал Танат. – Полукровки рождались и раньше. А подвиги, – слово скрежетнуло копьем о панцирь, – можно было пересчитать по пальцам.
– Ты видел когда-нибудь, как натаскивают свору псов? – спросил я. Совсем ни к чему спросил. Ни о чем особенно не думая. Так, скользила, извиваясь, тоненькая, холодная змейка мысли: что это молчит та, которая за плечами? Почему больше не гладит по волосам?
– Персей убил Медузу, – Танат отставил чашу, теперь сидел не шевелясь, – после воевал с Дионисом. Ясон и его сборище на том корабле…
– Да, – слово упало каплей лавы, загустевая в воздухе.
Продолжать мы не стали. Будто мальчишки, в шутку перебрасывающие из рук в руки горячий камень: коснешься – обожжешься.
И вообще – говорил я Гермесу: не поминай ты этих, накличешь.
Все, накликал Вестник. Теперь, небось, и в подземный мир косяками, как на нерест попрут. Подвиги совершать. В своем бы дворце отбиться…
– Думаешь?
Легко беседовать с тем, кто слышит не слова, не взгляд – предчувствие, растворенное в воздухе.
Думаю. Можно даже сказать: знаю.
– Знаешь, Убийца, – неспешно выговорил я, – я вспомнил одного героя. Обезумевшего героя, которому почему-то надоела слава и опротивели подвиги. Ты его знаешь. Резал прядь после того, как этот герой разбился после падения с испуганного молнией Пегаса.
Взбесившийся пес из своры, – прибавил я про себя. Решивший хватануть клыками за горло не дичь – хозяина.
– Беллерофонт? Тот, который хотел взлететь на Олимп?
– В том-то и дело, Убийца. Он хотел взлететь выше.
Сказание 4. О великих героях и вызовах Судьбе
В те дни, когда божественный Орфей
Дерзнул спуститься в царство Персефоны,
Он, гласом струн и пеньем вдохновленный,
Смутил сердца безжалостных теней.
И. А. Бем
В подземном мире смеются нечасто.
Тем более – перед троном подземного Владыки.
Тем более – если ты тень.
Тень героя, который без приглашения собрался в небо за бессмертием, а угодил в подземный мир, умерев в грязной канаве бродягой с отшибленными после падения с крылатого коня мозгами.
Тень, правда, не очень-то волновали условности. Из ее горла выходил густой, безумный клекот – точь-в-точь Зевсов орел спешит к Прометею, титанскую печеночку учуял.
– Понесешь кару за свое кощунство, – повторил я под жадными взглядами свиты. – Посягнувший на Олимп, каким бы героем он ни был, не увидит Элизиума.
Старец с шальными, пьяными глазами замотал головой, разбрызгивая призрачную слюну. Когда-то высокий, а после рокового удара – изломанный, скрюченный… ступил вперед, по старой привычке припадая на ногу. Сейчас покажет осколки зубов, просипит: «А что мне твой Элизиум, Запирающий Двери?!»