— Что ты прицепилась к этому мешку!
— Мне кажется, я мешаю ему развалиться поудобней.
Шавлего еще раз очистил сапоги рукояткой плети и поднялся на двуколку.
— Ты же со мной поссорилась!
— Да, поссорилась.
— Так чего ж ты со мной заговорила?
— Потому что мне стало страшно.
— А теперь?
— Теперь я опять с тобой в ссоре.
— Тогда я снова слезу.
— Слезай, я уже не боюсь.
— Хорошо, если так, то…
Шавлего собирался сойти, но Флора схватила его за руку:
— Ради бога, Шавлего, не пугай меня больше, и без того я насмерть перепугана.
— Ах ты маленькая трусишка, Флорушка! Что это у тебя рука так застыла?
— Застыла, когда ты сошел с двуколки. Стало холодно. Согрей.
Маленькая женская рука ловко скользнула в рукав пиджака Шавлего и замерла там, как птичка в гнезде.
— Какая же ты мерзлячка! Так не согреешься. Давай руку сюда.
Он взял руку молодой женщины, растер ее и стал согревать своим дыханием.
— Ну, как теперь?
— Хорошо, Шавлего. Ах, как хорошо! Еще, еще, Шавлего!
— Ну вот, хватит.
— Не хватит.
— Ладно. А теперь хватит.
— Нет, нет, не хватит!
— И сейчас не хватит?
— И сейчас.
— Ах, какая ты глупенькая, Флора, что ж, я должен до самой весны дышать на твою руку?
— Мне и тогда не хватит.
— Не дури, Флора. Ну, убери руку.
— Ах, какой ты недобрый, Шавлего, какой ты неласковый! Кахетинец, настоящий кахетинец. Ты ведь кахетинец, Шавлего, правда?
— Разумеется, и стопроцентный. Впрочем, нет, во мне есть немножко хевсурской крови.
— Знаю, знаю из писем Русудан… Шавлего!
— Да, Флора?
— Что такое «цацалоба»?
— Разве ты не знаешь?
— Не знаю, объясни, Шавлего. Была у меня в студенческие годы одна подруга, поэтесса. Она влюбилась в хевсура. С ума сходила по нем. Письма ему писала в стихах:
— Цацали — это у пшавов.
— А хевсуров?
— У хевсуров называется «сцорпери».
— Какая разница?
— Есть кое-какая.
— В чем?
— Ох, Флора, умеешь же ты приставать!
— Страшный ты человек, Шавлего! Каждое слово надо из тебя вырывать клещами. Небось при Русудан у тебя развязывается язык!
— А ты не пишешь стихов?
— Не пишу. На что мне они?
— Неужели ты никого больше не смогла полюбить? Тбилиси полон женихов.
— Как будто не знаешь, как у нас смотрят на женщину, которая побывала замужем…
— «Следом парни городские, словно стая голубей…» Помнишь, это из «Песни об Арсене».
— Ах, какой у тебя злой язык, Шавлего!
— Значит, после развода ни один человек не подходил к тебе всерьез?
— Человек? Нет, человек не подходил. А от бездарных писак, от журналистов, выдвинувшихся с помощью влиятельных родичей, и от заносчивых франтов, хвастающихся отцовскими кошельками, меня давно уже тошнит. Ну, а всякие жирные, засаленные дельцы, уютно устроившиеся в артелях, фабричках и комбинатах, совсем уж внушили мне отвращение ко всей мужской породе.
Шавлего внимательно посмотрел на молодую женщину, помолчал немного.
— Что ж, тебя можно понять. Закон естественного отбора не Дарвином придуман, он существовал в природе раньше. Всякое существо ищет себе пару под стать, стремится к равному. Но неужели ты до сих пор не встретила ни одного достойного человека? Может быть, тебе не надо было уходить от мужа?
— Не знаю… Иногда и мне это приходит в голову, но я все же не раскаиваюсь. Сейчас я свободна как ветер — куда хочу, туда повею.
— А замуж выходить больше не собираешься?
— Зачем? Чтобы вся морока началась сначала? Не хочу, сыта по горло.
— Никто не принес столько вреда стране, как в последнее время наши женщины, подражая всему уродливому, отвергая все добрые традиции и упрямо цепляясь за все, что следует отвергать. Какие же у тебя намерения? Может, боишься, что иссохнет твоя высокая грудь? Или что беременность испортит тебе фигуру?
Видишь, и у меня получились стихи.
— Что за злой у тебя язык! Ты ведь не знаешь… Ты не знаешь… Ты ничего не знаешь, а бранишься безбожно…
— Ты рано вышла замуж?.
— Еще студенткой.
— И небось думала, что замужество — сплошная забава, песни, смех и веселье?
— По правде сказать, не без того.