— Ну, а на деле оказалось совсем иначе. Наверно, в первые же дни после брака ты уже поссорилась с мужем?
— Мы прожили вместе целый длинный год.
— Долго выдержали. Он тебя очень любил?
— Он и сейчас меня любит.
— А ты бросила его и ушла.
— Больше я не могла терпеть. Дошла до точки.
— Почему вы разошлись?
— Он замучил меня ревностью.
— А ты давала повод? — Шавлего задавал своей спутнице все более беззастенчивые вопросы; странное раздражение владело им.
— Ни разу. Он просто был болезненно ревнив. Я не могла шагу ступить одна. А когда выходила с ним, то не смела даже поздороваться со знакомыми, если они были мужского пола, Мы дошли до того, что беспрестанно грызли друг друга.
— А как он теперь?
— Ходит за мной по пятам, не дает покоя. Я сбежала от него. Потому и приехала сюда, к Русудан.
— Значит, ты его не любила.
— Сейчас мне кажется, что не любила, Никогда.
— Печально… Почему ты не хочешь еще раз попытать счастья?
— Не дразни меня, Шавлего.
— Я говорю серьезно. Нужны дети.
— Что ты заладил — дети, дети… Отчего именно я обязана их рожать, да еще непременно десятерых? И притом воров, разбойников, бандитов? Или таких же, как ты…
— Ну, ну, говори, не стесняйся.
— Ничего я не стесняюсь. Очень просто скажу.
— Так говори! Таких же, как я, то есть каких?
— Таких же, как ты, головорезов, таких же… да нет, у тебя вместо, сердца плетка в груди!
— Все равно ты должна выйти замуж, Флора.
— Не выйду замуж, назло тебе не выйду. Господи, что он все твердит — замуж, замуж?.. Разве нельзя мне иметь детей, вовсе не выходя замуж?
— Почему же нельзя? Только тогда надо называться девой Марией.
— Можно и не будучи девой Марией. Она одного родила, а я рожу десятерых. Только ни один из них не будет такой, как ты… Мои сыновья будут чуткими, деликатными, добрыми, сердечными и никогда, нигде, ни при каком случае не водрузят рядом с женщиной куля, набитого мукой. Ох, опять рука застыла! Посмотри, какая холодная.
Флора изловчилась снова засунуть руку в рукав к Шавлего. Маленькая женская рука проникла глубоко внутрь и прильнула к сильной мужской руке около плеча, стараясь согреться. Мужская рука была крепкая, длинная, вся в желваках стальных мышц. В каждой ее клеточке, чуть ли не в каждом растущем на ней волоске чувствовалась огромная, дремлющая, сдерживаемая могучей волей сила.
Лошадь свернула в заросли на Берхеве. Дорога шла под гору, и двуколка катилась теперь легко. Мрак словно стал еще гуще и черней. Небо, казалось, спустилось и налегло на землю всей своей тяжестью. В глухом безмолвии ночи ритмический топот облепленных грязью лошадиных копыт отдавался барабанным грохотом. Ноющим фальцетом вторила скрипящая под тяжелым грузом ось. По-прежнему монотонно вздыхали плохо смазанные колеса. А на двуколке, неуклюже развалившись, покоился мешок с мукой, подобно хевсурскому клинку, разделяющему двух цацали.
4
Бегура стоял на цыпочках, весь вытянувшись, и часто, испуганно моргал. Шея его была сдавлена воротом, зажатым в горсти Реваза. Вместо слов из стиснутой глотки его вырывался лишь какой-то отрывистый хрип. Лицо было красно от прилива крови, мешки под глазами вспучились, дыханье прерывалось, жилы на висках вздулись и бешено пульсировали.
Реваз притянул аробщика еще ближе и прошипел ему прямо в лицо:
— Требовал я с тебя этот кувшин чачи?
— Нет.
— А мать моя требовала?
— И она нет.
— Так чего ж ты его подкинул? Что я, попрошайка? В руки тебе глядел?
— Да разве я мог знать, что получится… Сделал ты мне добро, уважил, дров для меня не пожалел, как же мне было хоть чем-нибудь не отблагодарить? Я и побольше хотел оставить, да мать твоя не позволила. Сказала, хватит и одного кувшинчика. Откуда я мог знать, как все обернется?
— Тьфу, сгореть твоей безмозглой голове, старая образина! — Реваз скрипнул зубами и оттолкнул Бегуру так, что тот ударился спиной о размокшую калитку.
Калитка сорвалась, и Бегура упал в лужу. Истертая штанина разошлась над коленом, сквозь дыру выглянуло чёрное, сухое колено. Так он сидел в грязи, ошеломленный, перепуганный, нахохленный, пялил по сторонам тусклые, бесцветные глаза и поглаживал щетинистую шею мозолистой рукой.
Жгучая жалость к бедняге аробщику охватила Реваза. Он круто повернулся, сплюнул в сердцах и ушел.
— Я голоден, дай мне поесть, мама, — сказал он, войдя к себе в дом. Моя руки, он яростно тер их мылом и расплескивал воду по галерее.