Подали во второй раз хлеб и сыр. Поспел и новый шашлык. Сидел Реваз и пил. Ел и пил.
Вдруг он поднял голову, насторожился, застыл. Слух его отметил, как понизился голос разошедшейся было, гармоники и тут же притихло гуденье барабана. Быть может, до его сознания вообще не дошли бы звуки ресторанной музыки, если бы разудалая песня гармоники не превратилась во вкрадчивое мурлыканье, а барабан не покинул, приглушенно урча, стол с пирующими. Реваз поднял голову и проследил взглядом за верзилой барабанщиком, пробиравшимся вдоль стены, — тот теперь еле слышно выбивал пальцами на барабане осторожную дробь.
Реваз удивился. Подумал: может, это какой-то особенный танец, но нет, на пляску не было похоже. Смотрел он, смотрел на верзилу — и вдруг узнал его. И сразу понял, почему тот пытается удрать из столовой.
— Поди сюда! — сказал Реваз.
Барабанщик даже не приостановился, словно не слышал зова.
— Сказано тебе — иди сюда!
Внезапно за всеми столиками смолкли разговоры; воцарилась настороженная тишина.
Третий оклик настиг барабанщика у самой двери. Гораздо сильнее повелительного человечьего рыка подействовало на него негромкое щелканье курка. Он сразу обернулся и жалостно посмотрел на зовущего расширенными от страха глазами.
— Сюда, говорят тебе!
Барабанщик медленно приближался, осторожно ступая, опустив руки, — инструмент его чуть ли не волочился за ним по полу — и глядел как завороженный прямо в глаза Ревазу.
Реваз снова положил ружье на стул и сказал:
— Садись.
Барабанщик поставил свой барабан на стул, возле ружья, и сел.
— Туда не ставь.
Поспешно извинившись, барабанщик поставил барабан у себя между ногами.
Реваз сделал знак подавальщице, и она принесла еще одну стопку. Наполнив, Реваз пододвинул ее к барабанщику:
— Пей.
— Не пью я…
— Пей!
— Ей-богу, совсем не пью.
— Пей, когда говорят.
— Жизнью клянусь, никогда капли в рот не брал.
— А вот теперь выпей.
— Ну как же я выпью, если никогда и не пробовал водки? Доктор сказал…
— Не будешь пить?
Барабанщик бросил украдкой взгляд на огромную руку; сжимавшуюся на столе в увесистый кулак, и схватился за стакан: лучше уж, дескать, от водки смерть принять.
От первого стакана лицо у него стало бессмысленно-ошалелым. Но после второго и третьего прояснело, как бы прочистилось.
Реваз пододвинул к нему шашлык, отослал с подавальщицей пустую бутылку и потребовал вторую.
Через некоторое время взгляд у барабанщика стал мутным, в глазах появилось веселое выражение, а лицо совсем поглупело.
— А теперь скажи: какого черта ты давеча встал у меня на дороге?
— Сдуру. Бес попутал. То есть не бес, а Хатилеция. Я думал, ты выпил водки и не заплатил.
— Твое дело — на барабане выстукивать… Купрача — тебе еще что-нибудь, кроме этого, поручил?
— Ничего Купрача мне не поручал, — сознался барабанщик.
— Так какого дьявола ты при всем народе загородил мне дверь?
— Я же тебе говорю — бес попутал. То есть, значит, не бес, а Хатилеция.
— Скажем — бес.
— Нет, Хатилеция.
— Что бес, что Хатилеция — все одно. Но с чего тебе взбрело толкнуть меня?
— Все этот проклятый Хатилеция. Я тут ни при чем.
— Разве это Хатилеция толкнул меня так, что я ударился спиной о прилавок?
— Он один виноват. Пристал как черт, прямо донял. Говорит, вот этот всегда так — выпьет и уйдет, не заплатив, а ну, проучи его.
— А какое тебе дело до того, выпил я или не выпил, заплатил за выпивку или не заплатил? Было тебе дело до этого?
— Нет, не было. Хатилеция мне голову задурил. Он уже один раз сыграл со мной такую штуку, давно, в молодости. А я-то совсем ополоумел — как мне не пришло на память?.. Были мы, значит, в Артане. Праздник, гулянье, борьба в разгаре. Я тогда только-только поселился в Пшавели и пошел погулять на артанском празднике. Играть на барабане я еще не умел. Так вот, значит, борьба в разгаре, и ходит по кругу какой-то низенький кургузый парень, вызывает желающих побороться. Только ни один человек не хочет схватиться с ним, Даже близко к нему не подходит. Тут, откуда ни возьмись, появился Хатилеция, встал со мной рядом и говорит:
«Посмотри на этого парня — он из Кварели, совсем слабак, хоть бы еще умел бороться. Выйдет вот так в круг, ходит, вызывает борцов, да никто руки об него пачкать не хочет: стоит ли, дескать, грех на душу брать? И чего только он суется вперед, когда не может бороться? Хоть бы нашелся кто-нибудь, проучил бы его, поставил на место». — «Кого, вот этого? — говорю. — Пустите-ка меня, я ему покажу!»