Я тогда еще молодой был, неопытный. Весу во мне — сто кило и два фунта… Заправил я полы за пояс и выскочил в круг. Парень был коротышка, приземистый, прямо гриб боровик. Не успел я к нему вплотную подойти, а он как кинется, как схватит меня, подбросил и вышвырнул из круга. Упал я ничком и скольжу, плыву, несет меня куда-то. Хорошо еще — встретился по дороге соседский дом, остановил, а то так бы добрался я до самого Саниоре вплавь по земле. Полежал я немного, потом встал — только вот беда: ничего не вижу. Думаю, что это со мной? Провел рукой по лбу и тут только догадался, в чем дело. Оказывается, когда я шлепнулся оземь, то ободрал себе весь лоб до самых бровей, и кожа со лба глаза мне завесила. Вот, посмотри, и сейчас след виден.
Реваз посмотрел на его лоб и ничего не сказал.
— Оказывается, этот парень — знаменитый во всем Заалазанье борец, до него и дотронуться никто не смеет. Откуда я мог знать?
— Зубы тоже тогда потерял?
— Нет, давеча…
— Моя работа?
— Твоя, — робко подтвердил барабанщик.
— Жена, дети есть?
— Есть.
— Работаешь где-нибудь?
— Я все время работаю; где ни придется, всюду работаю.
Налили еще по стопке, выпили.
— Я не про эту стукотню спрашиваю.
— А так какой из меня работник — малограмотный я.
— И другие — не профессора. В колхозе и для тебя работа найдется. На вид в тебе и сейчас не меньше ста кило. А может, и побольше. Здоров ты — дай бог, многие позавидуют.
Гигола не знал, что на это сказать, и только беспомощно осклабился.
— Зарабатываешь хорошо?
— Ну какое там хорошо, пятеро детей дома дожидаются, пять ртов…
— Зубы вставлять не собираешься?
— Как же, собираюсь, только пока денег нет.
— Надо вставить. Ешь безобразно, вон шашлык жуешь вполчелюсти, криво, как собака. А когда вставишь, больше никому не давай их выбивать.
— И тогда меня бес попутал.
— Не бес, а Хатилеция.
— Сам ты сказал: что бес, что Хатилеция — все одно.
— Верно! С этих пор запомни: в чужие дела никогда не встревай. Почем знать, в каком настроении человек. Иной, может, и сам себе противен. — Он встал, взял ружье и подошел к буфетной стойке.
— Почему ты так много пьешь? — перегнулся к нему через стойку Купрача. — И не бреешься. Человек ты молодой, а вон седина в бороде пробилась за один месяц. Не тебя первого из партии исключили. Вот я вообще всю жизнь беспартийный.
— Из всех духанщиков ты один не был болтлив, а теперь, вижу, тоже разговаривать научился.
— Сегодня Шавлего о тебе справлялся. Если еще зайдет, что ему сказать?
— Ничего. Пусть охотится с Како. А это двуногое ничтожество ты знаешь?
— Знаю.
— У него, кроме того что мозгов нет, еще и зубов не хватает. Только первое — от природы, а во втором — я виноват. Дай ему денег сколько понадобится, чтобы зубы вставить. Потом мы с тобой рассчитаемся.
2
Давно уже остались позади затянутые легкой мглой горы хребта Иаглуджа, со все еще рассыпанными по склонам овечьими отарами, не успевшими вовремя уйти от зимы. Земля вокруг была серо-коричневой, а дальше подернулась болезненной лихорадочной желтизной. Вдоль дороги местами тянулась белая, извилистая соляная полоса, терявшаяся за горизонтом. Чем дальше на восток, тем чаще попадались обширные участки соляной, бесплодной земли, с редкой, бедной растительностью, пока наконец этот тип почвы не стал преобладающим. Мертвенный, однообразный пейзаж серо-желтой полупустыни тоскливо, неторопливо проплывал мимо мчащейся машины. Под ветром, дувшим с Каспия, пригибались к земле пересохшие стебли и листья донника и осенчука. Полынь, попадавшаяся вначале отдельными купами, теперь покрывала всю равнину.
Шавлего сидел в кабине, завернувшись в бурку, привалившись боком к дверце. Молча смотрел он на убегавший назад ландшафт, и собственная душа казалась ему сейчас такой же безрадостной, застылой и безжизненной.
Вчера вечером зашел Лексо, вызвал его во двор. Долго топтался на месте, что-то мямлил, говорил обиняками. Потом отвел взгляд в сторону и сказал:
— Третьего дня отвез я нашего агронома в Ширван.
— Русудан? Что ей понадобилось в Ширване?
— Максим ихний ведь с нашей отарой… Так она каждую зиму ездит к нему… Постирает, починит, зашьет, что надо… Обычно я знал наперед, когда она собиралась ехать… Готовилась заранее — хачапури, индейка, вино… А позавчера встречаю ее утром… Я так даже автоинспектора ни разу не пугался! Лица на ней нет, рта не разжимает… Говорю ей — еду в Ширван. Ни слова не сказала в ответ — села в кабину молча… За Ганджей остановился я в деревне, чтобы перекусить. Не сошла с машины, куска в рот не взяла. Заметил я невзначай — ударилась головой о стенку кабины и вздохнула так горько, так жалостно, что у меня все нутро словно огнем обожгло… Твое имя поминала… А когда я уезжал оттуда, велела: помни, мол, ничего ты не видел, ничего не слыхал…