Фома держал в горсти ту же самую землю… Но по его взгляду было ясно, что он видит в этой земле что-то большее, гораздо большее, чем Надувной, Джимшер, Coco, Махаре или даже сам Шавлего. Для старого садовника эта земля была не просто соединением химических элементов, смесью различных веществ, а чем-то еще. А ведь Шакрия родился на этой земле, на ней же научился ходить, на этой земле превратился из ребенка в зрелого человека, и, однако, доныне ему не приходило в голову зачерпнуть ее горстью и растереть на своей ладони…
И даже сейчас, вот в эту минуту, когда он рассматривает вот так вблизи эту коричневато-серую пыль, он не испытывает никаких ощущений, она ничего не говорит его душе.
Надувной медленно, задумчиво просыпал землю, проводил взглядом легкое облачко пыли, подхваченное ветерком, и встал.
Он стучал киркой в твердую, как известковая кладка, землю и думал. Думать вошло у него в привычку с тех пор, как Шавлего исчез, бросил их на произвол судьбы. До сих пор ему не приходилось серьезно задумываться о чем-нибудь. Шавлего был головой — он вел, Шакрия шел за ним. Когда Шавлего садился отдохнуть, отдыхали и все с ним, а когда он принимался за дело, работал и Шакрия, не поднимая головы. Трудился Надувной — тот самый Надувной, которому некогда от одного вида орудий труда становилось дурно. Так, само собой, шло все до нынешнего дня. А теперь… Третьего дня он впервые заметил, что ребята не начинают работы до тех пор, пока он первым не ударит киркой. Без него не могли решить, взорвать или обойти стороной большой камень, встретившийся им в конце четвертого кольца. А когда он сказал, что надо взорвать, все единодушно согласились с ним.
Вчера впервые заметил он также, как мать поутру подоила корову и сама выгнала ее на дорогу в стадо. Так, конечно, происходило каждое утро, но Шакрия заметил это только вчера. И вчера же подумал, что дедушка Ило очень уж долго по утрам нежится в постели. Накануне ночью он вернулся поздно, пьяный вдребезги. Невестка с трудом раздела его и уложила в постель.
Разве что хлев, бывало, очистит старик, да и то если невестка ему напомнит. Нехотя брался он за лопату и выкидывал навоз в окошко хлева, наращивая кучу тут же, около дома. Вечно возился и хлопотал он в марани — это было его единственное занятие: здесь у него были зарыты квеври и здесь же была устроена гончарная мастерская. С тех пор как единственный сын дедушки Ило погиб на войне, старик один заботился о своем погребе. Как только в большом квеври опускался уровень, он переливал вино в другой, поменьше; когда и здесь убывало вино, наполнялся следующий по размеру квеври. Наконец доходило до маленьких кувшинов: из этих он уже не переливал, а клал в них, когда расходовал вино, чисто вымытые камни или крепко закупоренные, наполненные водой бутылки, чтобы кувшин оставался полным до верха, под самую крышку, — иначе, вино могло покрыться сверху плесенью. И все это он производил с такой охотой и радостью, так деловито, так любовно-благоговейно, как будто клал перед образами земные поклоны.
В этом году старания его окупились, небо было к нему милостиво: град обошел его виноградник стороной, так что ни один побег не оказался поврежденным. Ну, а как только забродило сусло в его кувшинах и помутнел мачари, началось гостеванье: Ванка и Миха стали у него завсегдатаями. И частенько слышались допоздна из марани стариковское хихиканье и хриплое, протяжное мычание Ванки, которое поп и его собутыльники называли пением.
Сегодня впервые Шакрия пожалел мать — высокую, худую, полную доброты и достоинства женщину. Она была еще не стара, но перенесенное несчастье-гибель мужа — и безотрадная вдовья жизнь оставили свои следы — ранние морщины на лице и седину в волосах.
Сегодня Шакрия впервые поднял голос против дедушки Ило, позволил себе упрекнуть его.
Хатилецию удивило это неожиданное нападение; он сел в постели.
— Это еще что? Значит, теперь из страха перед тобой человек не может даже заболеть?
— Ты не болен, а пьянствуешь. А весь дом везет моя мать на своей шее. Вот и вчера вернулся, еле держась на ногах. А сегодня даже не можешь встать с постели.
— Это потому, что я болен. Мне же не пятнадцать лет! Состарился я, внучек! А если иногда и промочу горло, так это чтобы горе рассеять, когда стариковские немощи допекут.