— Ну и пьет, стервец, — шепнул Купраче Георгий. — Содрать с него шкуру да сделать бурдюк — едва войдет полторы хелады. А пьет — где только в нем помещается? И хмель его не берет, никак не можем напоить так, чтобы свалился под стол.
Гость осушил рог и бросил председателю. Дядя Нико поймал его на лету.
Рог обошел по кругу всех пирующих и оказался под конец в руках у Купрачи.
Купрача долго молча смотрел на гостя своими выразительными глазами, прищурившись и держа перед собой полный до краев рог.
Пирующие притихли в ожидании.
Гость, перестав есть, пялился на Купрачу.
— Говорите, батоно, говорите, я весь внимание.
— «Мысль обширную старайся ясно выразить и кратко» — сказал Руставели. Пью во славу мертвых, что честными были и доблестными, а живых бесчестных — да простит бог!
2
Уже на рассвете разнеслась по Чалиспири ужасная весть. Во дворах и в галереях, в проулках и на шоссе люди, услышав о происшедшем, били себя в грудь, хлопали по коленям, ударяли по щекам; слышались ахи и охи, стоны и причитания. Из всех калиток выбегали люди.
Женщины торопливо стягивали концы платков под подбородком, сокрушенно качали головами: «Горе несчастной его матери!»
На хмурых, насупленных лицах мужчин было написано недоумение, смешанное с недоверием, — и в самом деле, поверить было трудно…
Нино без стука вошла в комнату к деверю.
Шавлего оторвал взгляд от связок винограда на стене и вопросительно посмотрел на невестку. Бледное лицо молодой женщины выражало печаль и ужас.
Шавлего приподнялся на локте. Сердце у него екнуло от тяжелого предчувствия.
— Что случилось, Нино?
— Реваз, Шавлего… Реваз…
Она закрыла лицо руками и ушла.
Шавлего вскочил, стал быстро одеваться.
Когда он выбежал на балкон, взволнованный Годердзи, вне себя от волнения, уже спускался по лестнице. Шавлего нагнал его уже почти в самом низу и схватил за руку.
— Что случилось, дедушка?
Старик посмотрел на него, отвел взгляд и спустился еще на одну ступеньку.
— Куда ты собрался? Да что же произошло — так и будешь молчать?
— Не знаю… Женщины чего-то болтают.
— Что с Ревазом?
— Не знаю… Говорят, убили.
— Кто? Когда?
— Не знаю, сам не знаю. Говорят даже…
Но Шавлего уже опрометью бежал к калитке.
Когда он подходил к дому Реваза, дорога перед усадьбой и двор были уже полны народа. Шавлего с трудом прокладывал себе путь в толпе. С разных сторон доносились до него сдержанные вздохи, тихие причитания, осторожный шепот:
— Ну, что ты, милая, что ты говоришь! Я своими глазами видела — нес на плече, словно вязанку хвороста.
— И как он его нашел, где?
— Пена, говорит, шла у него изо рта.
— Не пена, а кровь.
— Он так сказал — пена, дескать.
— Пена — это если человек отравится.
— Так, наверно, его отравили. Горе матери твоей, сынок, бедной, несчастной…
— Может, сам он и убил.
— Скажешь тоже!
— А что, трудно разве поверить? Глаза у него, как у разбойника, так и сверкали. Как повстречаю где-нибудь, сразу в сторону сворачиваю.
— Как Марта смогла полюбить такого?
— Поди разберись! Да иную женщину сам черт не поймет!
— Говорит, долго откапывал.
— Это потому, что кинжал сломался. А то бы легче справился.
— Дуло ружейное будто бы из снега торчало — вот Како и догадался…
— Да, на снегу, наверно, издалека было видно. Должно быть, бедняга попал в метель, и его занесло.
— Надо сообщить в милицию, они все выяснят… А только этот давно уже зарился на Ревазово ружье.
— Ох, беда, что же теперь с несчастной старухой станется?
— Брось, кума! Ты пожалей того, кто ушел, а кто остался… У нас тут голодной смертью никто еще не умирал.
Шавлего с трудом пробрался через толпу в галерее и кое-как протиснулся в дверь.
Словно голос солирующего инструмента, пробивались сквозь общее гуденье плачущих и причитающих голосов полные отчаяния слова, вырывавшиеся из глубины потрясенного горем сердца.
В комнате продираться сквозь плотную стену людей было еще труднее.