Еще бы мне не знать, где что и как что ляжет: я в этой комнате живу тридцать сколько-то лет - с тех пор, как переехал в Москву. Переехали. Называется "мой кабинет". Одиннадцать метров - весьма любимых. Вполне хватает, в самый раз. Стол, диван, книжные полки, крутящаяся этажерка. Всякие картинки на стене: то, что дарили. Сперва комната как комната, квадратных метров одиннадцать, кубических двадцать девять. Потом обжилась и уменьшилась, до, так примерно, размеров микроавтобуса, а теперь уже ближе к одежде: тулуп такой. Напрашивается "деревянный бушлат", но как на духу: ощущения такого нет ни вот столько. Формальная, а потому некорректная, метафора.
Восемь утра, восемь с минутами. Когда бы ни заснул, в восемь просыпаюсь. Иду, задевая за стены, в уборную - не потому, что нужно, а чтобы что-то уже утреннее сделать и лечь обратно в постель. Почитать и, если не доспал, по возможности заснуть, не получится - подремать. Вчера заснул в третьем часу. Я телевизор не смотрю - сосед заставил. Обязал. "Вы, конечно, профессионал, сами сценарист (обожаю это "сами": раз "вы", то на "сам" язык не решается, примямливает в конце "и"; да и как-то неуважительно - "сам", "сами" - жантильней), я же только рядовой зритель, но вот клянусь: про бандитов, а гениально! Последняя серия - обещайте, что посмотрите. Посмo трите и скажете, что я прав". Про бандюков, но сделано вполне прилично. Хорошее кино. В холодном свете, и вообще много вечера и зимы. Видно, что мороз, а они в элегантных пальто и без шапок. У героя шикарный темперамент, и у режиссера темперамент, и остальные играют почти без фальши. Ну есть, конечно, сопли, есть немного и сиропа, но минимально. Так сказать, бандиты, какими мы их любим, - чего еще надо! Я газет не читаю - телевизор не смотрю и газет не читаю, - но уверен, завтра выкатятся все моралисты: гимн криминалу! кому вы нас заставляете сочувствовать? Да вот не вам: не вам, а тем, в ком огонь. В ком талан, а не ваша едея.
Кончилось около часа, лег и стал читать. Неважно, какую книгу. Хорошую. Очень хорошую книгу. А рассказывать неохота, да и скучно рассказывать, что читал. Найдите и прочтите. И, значит, утром ее открыл, но не захотел под нее засыпать. Не захотел ее читать в качестве текста, способствующего сну. Левая рука - ее на стул, правая - провод от лампы: точно в том месте, где на нем выключатель. Левая нога сама находит стремя, правая попадает в свое автоматически. Две-три минуты на спине с закрытыми глазами. Да-да, холодные краски - и холодный, студеный воздух, чистый, потому что особняк за городом. Подсвеченный искусственной краснотой-сиреневостью города за горизонтом. Энергичная речь, уверенные движения, внутренняя свобода. Как он артишок рукой выбирает из роскошного блюда, только артишок, тремя пальцами - и в рот. Красивые прически, чуть-чуть набриолиненные волосы. Без дешевки. Теперь на правый бок, левая рука поверх одеяла, правая вперед, сорок пять градусов к туловищу. Мама была бы довольна. Впрочем, она и так была довольна.
Скоро этому конец. Ничего конкретного, и "скоро" предельно расплывчатое. Хотя операция на сердце предстоит, предстоит. Делать нечего, жировые бляшки в сосудах, прихватывает. Чуть пойдешь ходом - как всю жизнь ходил, - стенокардийная клетка за ребрами загорается, наливается. Побаливает, побаливает. Правда, тормознешь - быстро проходит. Врач, как кот, облизывается: то-то и оно, пока так, самое время оперироваться. Лекарства: раз, два, три, четыре. Снизить давление, наладить ритм, разжижить кровь, тромбы распустить. "Тромб, старик, - это пуля, это пуля, которая бьет точно в сердце - которая убила Севку". Севку, Сеньку, Евсейку. Тромбо АСС, ацетилсалициловая кислота, сто миллиграмм таблетка, раз в день. Не помогает. Бродский жаловался: меня американская медицина загнала в капкан, раз шунты, два шунты - и дошунтились. Дома бы (это он про Россию) не резали чуть что, продержали бы на медикаментах. Ошибка, дорогой. Давление снизилось - головка заболела. С юности не болела, одно другим компенсировалось - организм! Медикаменты его разбалансировали.
Не про то речь, не потому "скоро", что бляшки или что снизу простата подпирает. По чуть-чуть, но подпирает. Не бронхиты, не простаты, не сосуды а время. Сердце мое бедное, колотится уже так давно, что, простите за банальность, устало. А как оно колотилось, когда любовь. Когда беда, когда тревога. В три раза быстрей, в пять. Умножьте эти минуты, эти дни на три, на пять - что получилось, прикиньте к возрасту. Колос набряк, нива побелела, выходи, жнец, пора. Вот именно - и вот именно против этого я и собираюсь самым решительным образом возражать. Потому что я отнюдь не колос, а Каблуков Николай Сергеевич, рост, вес, возраст и так далее. Даже не собираюсь, а уже: возражаю. Тем, как безукоризненно точно, не глядя, я все делаю, попадаю книгой в назначенное ей гнездо, пальцем в выключатель, мячом из трехочковой зоны, не задевая кольца, в корзину, плечом, когда на вялых ногах поворачиваю по коридору к уборной, в угол стены. Чтоб, легонько оттолкнувшись, экономнее вписаться в поворот. Кто знает: может, это и есть современная версия Поединка Рыцаря со Смертью. Я на этом не настаиваю: честно говоря, мне дюреровская гравюра нравится, но концепция - Поединок, Рыцарь, Смерть на коне... Слишком красиво. Глаза, наполняющиеся ужасом и гноем, мокрo та, вонь, хрип, удушье - вот с этим попробуй так ли, сяк ли совладать, вот с этим не дай себе сразу умереть. Не умирай, не капитулируй, даже не разреши себе отчаяться, а этак абсолютно спокойно и как бы небрежно - две-три минуты на спине с закрытыми глазами, потом на правый бок.
Как будто и не шестьдесят три, и коронарное кровообращение в полном порядке, и кашляешь потому, что всего лишь мило, уютно откашливаешься, как все на свете. И просто в данную минуту хочешь понежиться в постели, не прочь и подремать. Не просыпался, толкнутый завернувшейся неловко кишочкой, желёзкой, нервиком; не томился, проснувшись; не вставал через силу и плелся к двери, за дверь, к другой, за нее и обратно. Нет, вдохнул, выдохнул, распустил мышцы лица, в первый момент, чтобы только отдохнули, а во второй чтобы сгруппировались, не в улыбку еще - в эскиз улыбки. И вдруг испытал радость, чуть не блаженство - что проснулся, не сплю, опять живу. Левая рука поверх одеяла, правая вперед, сорок пять градусов к туловищу - и давай приманивать сон. На отчетливом вдохе: "Господи". Паузка. "Иисусе" - на отчетливом выдохе. "Господи" как повелительное наклонение: "выпусти", "выбуди", "выступи", "высвободи" - сон. Откуда-то. Господи Иисусе. "Иисусе" - "из сути", оттуда. "Иисусе" как магическое еврейское слово: ихису-ешуа - с переходом, через "е", в русский, эх-хе-хе, це-це-це.
А сверх того еще: признаю своим единственным господином спасителя и спасителем своего единственного господина. Теперь, если хочет, он даст мне уснуть, а не хочет, так и бром с валерьянкой глотай, и таблетку - только весь извертишься и так ни с чем и плюхнешься в день, как лягушка. Струйка медового аромата вдруг залетает в ноздри: это сквознячок из приоткрытого окна обогнул тяжелые занавески, задел полку, где перед лопухинской Толковой Библией лежит свернутая из натурального листового воска свеча, и вe домым ему маршрутом протягивается к моей подушке. Наконец, струйка сна начинает пробегать через мозг, тоненько-тоненько, - и пропадает. То ли потому, что засыпаю, то ли потому, что не могу. Последнее наблюдение и в том, и в другом случае: что скрипит кишечник. Нет, еще хлопок двери с лестницы, сосед, девять часов, на работу. Дом панельный, самый конец шестидесятых, звукопроницаемость.
А дальше я уже лежу на груди, приминая первую траву и заглядывая вниз за край лужайки: там, в метре от моих глаз, плещется родничок, и подпрыгивание, и пошатывание, и журчание его слабой воды баюкает, убаюкало, всегда готово баюкать. И вот я понимаю - откуда-то сверхъестественно узнал, что все слова значат не то. "Господи" - не "господин" и так далее. Я стал говорить на древнееврейском, перечислять имена пророков: Моисей, Илия, Самуил - Моше, Элияху, Шмуэль, это могло бы значить: вытащили из воды в крепость Божью, есть такой Божий слух. Машуху мин ха маим вэ лакуху эль мивцар и так далее. Потом греческие - Анастасия, Георгий: анастасеос усэс тэн гэн георгумета, хоть день и воскресный, а пашем землю. Так мы с Тоней хотели назвать своих детей, когда поженились. Но вот, не родились.