Она посмотрела ему в глаза так, словно знала уже много сотен лет. Словно видела задолго до того, как и вовсе появилась на свет, как родилась даже её предшественница. Она не чувствовала ни жалости, ни жути, ничего. В мире Роларэна было так мало света — только одна любовь, да и то какая-то странная, изувеченная и израненная, хотя вроде бы и правильная, и искренняя, и даже очень-очень солнечная, насколько это возможно среди Холодных Туманов. Но всё же, в этой любви запуталось такое количество вины, что Шэрре вдруг захотелось оказаться дальше от него, избавиться от следов его прикосновений у себя на коже.
Она всё равно пошла бы за ним. Роларэн был подобен яду. Нет, не тому, что люди потребляют с огромной охотой, выкуривая трубки или пытаясь прожевать одну хотя бы травинку, дурмана ради. Он не вызывал к себе любви. Он отравлял её изнутри не зависимостью по отношению к себе, а чем-то другим, чем-то страшнее и острее. Она не могла его жалеть, не могла его понять, не могла желать разделить его грехи с собой самой на двоих. Но в тот же миг, избавиться от осознания того, что она была единственной, кто мог всё исправить, не получалось. Даже если Рэн ничего и не собирался исправлять.
Шэрру давно уже преследовало это чувство. Она знала, какой беспомощной бывает любовь одного к другому, будь до эльф или человек. И знала, что каждая, что мечтала бы заполучить его, как мужчину, мечтала бы о его прикосновениях или поцелуях, обязательно разобьётся о стену, сотканную из камней его бессмысленного сопротивления. С ним ничего не выйдет ни с примесью страсти, ни с примесью любви, ни с желанием вообще. Но в Шэрре было что-то другое. Она не пыталась мечтать о том, как заполучит его, даже о его благодарности по исцелению. Он так старательно хватался за своё жуткое прошлое — а ей предоставлялся шанс подменить его на что-то лучшее.
А ему — разрушить прежние, старые тени, застывшие у неё за спиной бессмертными исполинами.
Теперь она понимала, зачем была эта песня, зачем был Тони… В этом мире всё шло по кругу. И мир заслужил Каену, однако — теперь Шэрре хотелось бы посмотреть ей в глаза хотя бы ещё один раз. И Роларэн, надеясь убить её, и вправду не собирался изменять что-то для Златого Леса.
Для себя. Не для них.
Она подалась вперёд, сжимая пальцами меховой воротник его теперь уже тёплого плаща — она даже не помнила, когда тонкое сукно превратилось в него. Роларэн уже убрал руку с её плеча, и раны не осталось, но теперь отметина, руна с его именем пылала особенно болезненно, и девушка не могла заставить себя перевести на неё взгляд.
— Как же всё это неправильно, — прошептала она, впрочем, не собираясь отступать ни на шаг. — Он пришёл не затем, чтобы тебя убить. Он пришёл, чтобы понять, что это нападение было правильным. Он решил окончательно разочароваться в эльфах. Какая глупая, какая бездумная цель.
— Как прекрасно, что ты это понимаешь, — губы Рэна скривились в странной улыбке. — Но он всё равно нас догонит.
— Если пожелает.
— Он пожелает, Шэрра. Людям нужен фонарь, свет маяка, на который они будут идти. Они хотят разбиться о камни скалистого мыса, лишь бы только впереди брезжила надежда. Ты — надежда.
— Для него? Он ведь человек.
— Маяк сияет всем. И пиратам, и войскам, и мирным купцам, всем без исключения. Для кого-то свет его губителен и предвещает смерть. Кто-то придёт и разрушит маяк. Но это будет дикость. Дикость — погасить свет, — прошептал Роларэн. — Маяк — Вечен.
— Маяк, может, и вечен, но я — нет.
Роларэн покачал головой. Он протянул руку и провёл ладонью по её волосам, словно пытался пригладить их — будто для этого было мало туго заплетённых кос. Шэрра содрогнулась от одного его касания, но не стала вырываться — может быть, потому что ей было приятно.
— Я не твой маяк, — наконец-то сказала она. — И никогда им не стану. Что бы ты ни говорил. Твой маяк — желание воскресить твою дочь. Как жаль, что эти фонари сияют только в моих садах.
— Как хорошо, что ты единственная — кто это понимает, — хмыкнул Роларэн. — Но я хочу, чтобы ты выжила, даже если воскресить её будет невозможно.
— Зачем?
— Надежда, Шэрра, — он покачал головой. — Мы можем уйти и заставить его вновь догонять. Мы можем уйти настолько быстро, что он и не найдёт следа. А можем остаться и позволить. Это уже не моя война. Не моё сражение.