Но почему одна, если с нею Юзеф, его рука, их общая идея красной Чехословакии и тысячи их приверженцев? «У меня есть все: пармские фиалки, любовь, лопаточка для торта». На мгновение Кафе увиделась девчонка-насмешница, ежеминутно готовая на самое неожиданное сумасбродство. Но образ этот тут же потускнел и расплылся, как лунное пятно. «Исполняйте меньшую и посильную задачу». Что с нею?
Для знакомства Юзефа и Таисии судьба выбрала Томск. Шел март восемнадцатого, хмурый, без солнца, часто валил снег. Кафа была тогда в Томске комиссаром юстиции, а младшая ее сестра бегала в университет с тощеньким портфелем из черной клеенки и нагоняла страх на Сударыню Математику (выражение одного из учителей Таисии), поскольку ни Гаусс, ни Фурье, ни Лобачевский, ни один из ее достойных работников не мог предложить для девчонки трудной задачки. Трудной задачкой для нее стал Юзеф. Таисию и пленного чеха соединяло сильное чувство, но вот никто в городе — включая комиссара юстиции — не знал, допустим ли меж ними брак, именуемый законным. И все-таки брак состоялся. Законный. Свадьбу играли в Городищах, в доме невесты. В этот вечер тоже валил снег, но он казался ненастоящим, бутафорским, так как на улице стояла редкая для этой поры глухая теплынь, и все окна батышевского дома были распахнуты. Треть горницы занимал оркестр пленных австрийцев: самоуверенный контрабас, изящные и горделивые скрипки, виолончели... Было очень светло. Большая электрическая лампочка кидала свое сияние из окна на белую дорогу, на поваленный, залепленный снегом заплот, а зеленые и белые керосиновые фонари, с которыми, по обыкновению, возвращались с линии кондукторы, плыли в мохнатом струящемся снегу медлительно и печально. Глядя на них, Кафа думала о дороге, о разлуке с сестрой и так как та была беззаботна и радостна, боялась зареветь и, чтобы отвлечься, громче других пристукивала под столом каблуками, помогая разудалому «Яблочку», которое звенело и катилось, как сумасшедшее, подчиняя себе все звуки в горнице.
Ей казалось, что контрабас и скрипки, эти заброшенные войной чужестранцы, ведут что-то свое, нерусское, что это «Яблочко» и не «Яблочко».
Чужим, никогда прежде не бывшим казался мохнатый теплый снег, чужие, осенней синевы глаза глядели на нее с лица Юзефа. Другой судьбы, другой свадьбы хотела она сестре.
Но все находит свои берега.
В канун белочешского мятежа Юзеф оставил корпус легионеров — это был протест против отказа корпуса сдать оружие Советам. Кафу не удивил этот его шаг — Юзеф был коммунистом. И все же он увиделся ей по-новому. «Что же дальше?» — спросила она Юзефа. — «Ленин», — последовал ответ. — «Ну, а если подробнее?» — «Мировая революция». Лицо его становилось смешливо и задорно, а синева глаз глядела по-весеннему.
Русских слов у него было немного, но были еще чешские слова у Таисии, ее любовь к Юзефу, к его прекрасной Чехословакии, был Ленин, и потому объясниться в главном и сокровенном оказалось совсем нетрудно. Чех и русские сестры стали солдатами одной шеренги. А когда мятеж расколол Сибирь на красную и белую и Кафа потеряла обоих, у нее было такое чувство, будто она лишилась не только сестры, но и брата.
Потом она узнала, что судьба вынесла их к Тихому океану, позже они были в Париже, Вене, и, наконец, ветер странствий прибил их суденышко к домику отца Юзефа на окраине Праги.
И вот письмо.
Может, все дело в почтовой цензуре, думала она. В свирепой почтовой цензуре?
«Не преувеличивайте собственного гения, не заглядывайте в мир за чертою доступного».
«Я наивна и сентиментальна, как старая институтка».
Боже, да ведь это же грим, маска!
Ее сестра хочет выглядеть самой кротостью, монашкой, схимницей, забившейся в узкий мирок служения ближнему. Одно слово правды, краснинка, намек оборвали бы путь ее письму у первого же чиновника, вскрывшего конверт ради тайной ревизии.
«Нельзя безнаказанно вкушать от древа познания».
Дока!
Хитрющая бестия!
А вот есть ли у нее серебряное семейство и все эти лопаточки и ситечки?
Сомнительно!
Письмо, в начале которого стояло обращение: «Мой милый, мой добрый Олень», стало предметом довольно темпераментного рассмотрения и еще в одном месте.
Благомыслов приветствовал генерала, едва переступив порог. Его борода и локоть козыряющей руки пошли вверх одновременно и застыли.
— Здравв желламм, гдинн генерал!