— Правда наших невзгод заключена в том, — продолжал он, отпивая глоток и, будто после причастия, трогая губы аккуратно сложенным носовым платком, — заключена в том, что один из вождей армии, блистательный генерал Гайда, смещен верховным с поста командарма. Тюк и — нету. И вот сейчас, возможно, в эту минуту он кует заговор против обидчика. Американцы и эсеры на его стороне. Все они слетелись во Владивостоке и начиняют гроссбомбу, чтобы швырнуть под тележку адмирала.
— Ты едешь туда? — неожиданно спросил Гикаев.
— Куда я еду, ты знаешь, — с суровой ноткой в голосе ответил гость и полез ложечкой в вазу с вареньем. — Кстати, что это за варенье? Байкальская черничка? Эх, жизнь, жизнь! Как тут не вспомнить каникулы после третьего курса...
Гикаев долго глядел в стакан, будто в глубокий колодец, где что-то происходило, наконец, оторвался и спросил, кивая на лежавшую перед ним газету:
— Ты что-нибудь знаешь о Челябинске? Такая крепость, и вдруг как собака слизала.
— Плохо считали. В этом промашка. И ставка, и Хижняк, и Каппель судили по-детски: в войсках врага штыков и сабель столько-то, у нас больше, все в порядке. А когда бой за этот самый Челябинск достиг апогея и чаша весов уже склонялась к нашей победе, по белым полкам ударил смерч. Шеститысячное войско рабочих. Несчитанное. Чудом возникшее из ничего. И Бобик сдох. Прости мне это невольное кощунство, Жорж. Но сознание, что мы деремся вслепую и видим перед собой лишь одну армию, а их всегда две — явная и тайная, — делает меня издерганной барышней. Их всегда две! Две! И это самое страшное!
Гикаев поднял палец и громко рассмеялся:
— О, теперь я знаю, где вчера оставил галоши!
Гость вздрогнул и медленно опустил стакан на блюдце: он не помнил, чтобы брат смеялся когда-нибудь так громко.
— Что с тобой, Жорж?
— Ничего особенного... Не слыхал анекдота? Раввин в синагоге распекает прихожан за грехи. Дескать, как не стыдно, ходите по бардакам и прочее. И тогда самый богопослушный и кроткий поднимает палец к потолку: «О, теперь я знаю, где вчера оставил галоши!» Я тоже кое-что вспомнил, когда ты костерил нашего брата. Я сосчитаю, пожалуй, своих рабочих...
— Что ты задумал?
— Считать их в земле. В тюрьме. На телеграфных столбах... Повальная экзекуция, если тебе любезно это туманное словечко. Побоище. Кровь и песок.
— Не сходи с ума. Побоище обернется трагедией. Станут поезда. Пробка! Гангрена! И если тебя не шлепнут свои же, это сделают большевики. Ты навяжешь им восстание, и они разнесут станцию в щепки. Куда бежать тогда? В таежные дебри? На рогатину?
— Горит лес, — сказал вдруг Гикаев и, громыхнув сапогами, пошел к окну.
От окна обернулся.
— Поди сюда, Вадька! — пригласил рукой. — Страшная картина!
Поднимаясь над столом, гость увидел жену брата, стремительно вошедшую в гостиную.
Серое встревоженное лицо. Прическа спутана. И совершенно невероятный наряд: наброшенное на плечи зимнее шелковое манто с меховой опушкой по подолу, одна нога голая, босая, на другой черный чулок и такой же черный чулок в тонких нервных руках, пытающихся соединить под животом полы манто. По-видимому, в спешке она надела на себя первое, что попало под руку.
— Извини, Вадим, — сказала она, глядя на мужа. — Жорж, я не слышу выстрелов, — голос ее дрогнул. — Объясни, что происходит. В город вошли красные, а я не слышу выстрелов. Где наши, Жорж?
— Успокойся, это не красные, — отозвался Гикаев и пошел навстречу жене. — Горит лес. В твоих окнах отблески горящего леса. Опусти шторы и спи спокойно. Я провожу тебя.
— Красные на Тоболе, — добавил Вадим.
— У нас есть свои красные, — слабо возразила она и поглядела на гостя с надеждой и страхом.
Зазвонил телефон. Гикаев подал жене знак и, подойдя к столику с аппаратом, снял трубку.
— Генерал-майор Гикаев, — сказал он. — Понимаю, понимаю. Да, конечно. Конечно. Поднимите хозяйственную роту. Ну, а это решите сами. Решите сами, повторяю.
Трубка клацнула.
— Дежурный по гарнизону, — объяснил он. — Действительно горит лес. Причин для паники никаких. Вот моя рука, дорогая!
Потом братья стояли у окна и молчали.
Далеко у горизонта ворочалась в дыму большая красная вода. А прямо из воды, из красного дыма вставали облитые плавящимся золотом, прекрасные в своей последней красе вековые сосны. Слева за угором начинали падать сушины. И тогда вполнеба мягким бесшумным взрывом взлетало над тайгой скопище искр, делалось светлее, и оттого врытое в землю хранилище с его дощатыми трубами напоминало теперь всплывшую над водой исполинскую подводную лодку, а все, что открывалось глазу, — печальный конец морского боя.