Где-то унывно и безнадежно бил колокол, лаяли собаки, мычали коровы.
— Жена успокоилась? — спросил гость.
— На словах — да.
— Что ты думаешь сейчас, Жорж?
Гикаев не ответил.
— В детстве ты отвечал на этот вопрос охотно и становился художником.
— Так... О делах службы.
— А я философствую... Ты назвал эту картину страшной, я бы назвал ее величественной. К чувству страха перед разгулом и неумолимостью стихии она добавляет уважение и преклонение. Думая так, я понимаю своего далекого и дикого предка, которому величие огня подарило первого бога, первую радость веры, сладостное чувство подчинения идее, символу, а не грубой силе. С этого места я острее вижу свои несчастья. Я куда-то шел, карабкался, что-то называл делом своей жизни, мне уже мерещился победный звук трубы, но пудра осыпалась, дело жизни оказалось иллюзией, друзья — врагами. Не стало той, кого я называл любовью, отвернулись те, кого я называл убеждением. Я обманулся в своей партии, порвал с нею, обманулся в себе, в своих силах. Гляжу вот на огонь, и сознание собственного ничтожества делает меня... пылинкой? Черта с два! Тенью. Тенью пылинки. Отражением другого ничтожества, видимостью... Ты понимаешь... Иду по улице с палкой отца... Это причуда, конечно, усталое больное воображение, но вот иду и всякий раз жду какого-то мистического голоса. Страшусь, жду и знаю: где-то при большом стечении народа, на праздничной площади, в храме, он, этот голос, вдруг потребует у меня... смешно ведь... потребует... отцовскую палку. Единственную реальность прошлого, способную напомнить, кем я был и что хотел людям. Твой отец, скажет он, этот голос, большой, честный демократ. Каким видел он тебя, уходя из этого мира? Я уже давно живу раскаяньем, без надежды, но вот ты спрашиваешь, что там, наверху, и я встаю в позу трибуна — заговорил, залился мелкой пташечкой. Противно! Забудь все мои слова, брат. Но запомни предостережение: не поднимай руки, не злобствуй. Памятью отца, памятью Маши — не злобствуй.
— Ты не сводишь концы с концами, Вадим.
Гикаев побарабанил по стеклу.
Прислушался: колокол все еще бил тревогу.
— Требуешь считать шеренги тайной, второй силы врага, — продолжал он, — и тут же предостерегаешь: не тронь. Так считают не врагов, а союзников. Или ты решил, что я красный?
— Так считают преследователей, — возразил гость. — Когда волк уходит, он хватает глазом каждую собаку.
— Бегство? Мне предстоит бегство? Куда же?
— В темноту. — Гость вздохнул. — Тонкая игра сыграна, брательник. Остается примитив: чет-нечет, очко. Быть или не быть?
— Что же, большевики правы?
Гость замер.
— Не знаю. — Раздумчиво поводил подбородком: — Не знаю.
— Смотри, Вадька!
— Не грозитесь, господин генерал, это обидно. — Накинув руку на плечи Гикаева, Вадим привлек его к себе, усмехнулся: — Брат, брат! Нет у тебя друга сострадательней, чем я... Бесполезно! Пойми только одно это слово.
— Красные на Тоболе — это твоя реплика. До Омска тысяча верст, до нас чуть не три. Деникин рубит красную конницу как капусту...
— Бесполезно!
— Наконец ты... Ты следуешь к Сигумире. Учрежден новый орден...
— О, это аргумент! — Гость сузил глаза и заговорил тоном мальчишки, который вдруг отважился вступить в заговор. Знаешь, брат, давай назюзюкаемся до чертиков и поговорим начистоту. Конечно, ты все еще украшаешь меня ореолом убежденного трезвенника... Забудь старые картинки. В наш век, как видишь, рушатся все идолы. Ну?
День двенадцатый
Меланхолично постукивая палкой, чиновник особых поручений прошел всю длину дощатого перрона и, перейдя у пакгауза две нитки запасного пути, поднялся в вагон. Был неистово жаркий голубой день. Летевший из-за реки ленивый ветерок все еще пах залитым костром, на платформе у станции громоздились в беспорядке пожарные машины, телеги, багры, лопаты. Но пожар уже был в прошлом. У пакгауза три казака без рубах, но в сапогах и бриджах, безуспешно заводили в станок для ковки дикого монгольского скакуна, тянули за повод, понукали, а когда тот взвивался и нес над ними мохнатыми некованными ногами, смеясь, отбегали в сторону и принимались крутить цигарки. С цинковой крыши казенного дома, мягко отвечавшей солнцу неярким сиянием, мальчишки гоняли шестами голубей. Рабочий с брезентовой рукавицей на одной руке толкал перед собой вагонетку с зеленым ушатом для питьевой воды и с красным флажком на площадке. Играл рожок стрелочника, а где-то далеко на перегоне кричал паровоз.