— Я уже ничего не отменяю, — сказал Вологодский унылым голосом. — Право прощать, как, впрочем, и право казнить у меня отнято.
— Творить милосердие может всякий, — возразил художник.
Вологодский снял пенсне, поглядел на округлые стеклышки, на свои руки.
— Она девчонка?
— Талант. Эпоха в живописи. Может, поинтересуешься, я привез ее работы?
Серые губы выразили твердое отрицание.
— Боюсь, ее уже нет, — сказал художник и отвел глаза. — Я очень долго ехал.
— Что ж, навести справку я еще вправе. — Вологодский потянулся к телефонному аппарату и жестом, исполненным значительности, снял трубку. — Как ее имя, Саввушка? Кафа? Как ты сказал?
Он замешкался, отнял трубку от уха, поглядел на нее, повращал в руке.
— Постой, постой... Кафа?
Он помнит ее, подумал художник. И знает, что с нею. Ее нет, и он знает, что ее нет.
— Значит, Кафа. — Вологодский повторил вызов, подул в трубку и прижал ее плечом к уху. — Уроженка Городищ? А лет ей?
И тотчас кому-то другому:
— Николай Александрович? — Голос размеренный и властный. — Вооружитесь карандашом, пожалуйста... Сведения о лице, ожидающем результата конфирмации. Разумеется, дорогой, и как можно скорее. Да, буду у себя.
Передав данные о Кафе, Вологодский нацепил пенсне.
— Будем уповать на лучшее, — сказал он меланхолично и откинулся в кресле.
Художник молчал. Во всем, что сейчас делал премьер, он видел тщетно скрываемое удовлетворение. Казнь подписана, просить теперь художнику не о чем, а премьеру нет нужды изыскивать благородные предлоги для отказа. Голос, который он заказал, скажет то, что мог бы сказать и сам он. Но зачем самому, если вестником смерти может быть другой.
— Саввушка! А ну, дорогой, придвинь ко мне, пожалуйста, свою папочку.
Серая рука делала мягкое просящее движение.
Но тут же зазвонил телефон, и премьер, привычно изготовив плечо, поднял трубку.
Слушая жужжанье медлительного голоса, он глядел на Савву, как бы переадресовывая то, что слышал, и молчал, обеспокоенно кивая, и только в конце:
— Благодарю, благодарю. Вы очень пунктуальны, Николай Александрович.
Без звука положил трубку, передвинул по зеленому сукну какую-то ненужную бумажку, потянулся к золотой держалке пенсне и обреченно уронил руку.
— Ты понял, Саввушка?
— Еще до звонка.
Левая щека Вологодского сморщилась в болезненной гримасе.
— Извини за беспокойство, — сказал художник, вставая. — Я пойду.
— Что торопишься, погости! — попросил Вологодский, останавливаясь рядом с художником с нелепой для этого случая мухобойкой, случайно оказавшейся в его руках. — И не отчаивайся, пожалуйста... Большевичка самых крайних, самых диких убеждений. Потом ты мог ошибиться в ее даровании. Да и сама она вряд ли сознает себя художником. И тем более — явлением, эпохой.
— И что же, если она заблуждается на собственный счёт?
Вологодский передернул плечами и, подняв глаза, стал глядеть на клетку с канарейкой, на желтый комочек, несчастно ссутулившийся под куполом из бамбуковых лучинок. Художника он принимал в так называемом интим-кабинете, который сообщался с собственно-кабинетом маленькой келейной дверкой, обитой чеканной медью, и мог служить салоном, библиотекой и спальней. Тут были шкафы с книгами, два стола, кресла, кровать под шотландским пледом, камин, на его решетке чугунные часы с белым эмалевым циферблатом, нагие каменные тела красавиц — копии шедевров Родена, плюшевые мартышки, оплетенные крашеными прутьями фляги из-под вина, на стенах, выдержанных в тоне насыщенного бордо, — оружие, карнавальные маски, голова сохатого и, наконец, свисая с потолка к окну, клетка вот с этим живым желтым комочком на качающейся жердочке. Сюда уединялись искренние собеседники, тишина здесь была располагающей, даже молитвенной (правда, икон и лампадок тут, вроде, не было), и потому хозяин искал сейчас теплые проникновенные слова, которые вернули бы друзьям что-то утраченное.
Но гость заговорил раньше.
— Она уже расстреляна? — спросил он.
— Приговор конфирмирован позавчера... Вполне возможно. Но не волнуйся, дорогой, не волнуйся.
— Может, жива?
— Один против ста.
— Слушай меня, Пьер. Тебе так просто. Соединись еще раз с этим... И если она еще жива, я той же минутой ринусь к Колчаку.