— Ага! Попались, субчики-голубчики! Лапки! Лапки вверх и в глазах молитва! Бысс-трраа!
Беляк крался по комнате каким-то странным колесом, забирая к окнам и отдаляясь, будто для замаха. Пистолеты пьяно ходили в его руках.
— Бысс-трраа!
Подпольщики у стола — неподвижны, как два больших камня: нет для них пьяных пистолетов. Рука Чаныгина в кармане с ножом. Поджимая губы, он с прищуром вглядывался в лицо беляка.
— Подражаешь той обезьяне? — Спросил, щупая, без уверенности в голосе. — В каждой руке пукалка!
— Узнал! — почему-то весело загремел беляк.
И, утвердившись на одной точке, ноги, раздутые пузырями галифе, стоят циркулем, вдруг кинул один пистолет Чаныгину.
— Лови!
Чаныгин поймал кувыркающийся в воздухе пистолет, не взглянув на него, продолжая следить за пришельцем.
— На́ и тебе! — выдохнул тот, кидая на стол второй пистолет, мягко заскользивший в сторону Пахомова. — А теперь кончайте!
Усталая обреченность в голосе.
И сел.
Спиной к столу и к обоим подпольщикам, разматывая на голове грязный бинт.
— Ваш приказ, — голос незваного гостя набирает силу, длинные руки широко брошены по столешнице. — Ваш приказ, оставаться у Деда, я нарушил. Дезертир не дезертир, а вот — собственной персоной и вопреки приказу. Дед, конечно, человек, он не против. Назад же к нему — только в мешке, как подстреленный заяц... Что мне делать, объясните? Тут Кафа, тут моя судьба, но сам я не ко двору. Поплавок, по которому контрразведка без труда выловит всю рыбку. Твои золотые слова, Пахомыч! Вот и вышло: я хочу стрелять в гадов здесь, а здесь нельзя. Труба мальчику!
Перед подпольщиками сидел Григорий. Черные орлы на белом сукне, белая кокарда, галуны и, как ни странно, — Григорий. Чаныгин сунул пистолет в карман и стал медленной развальцей обходить стол.
— Ну, добывайте кровушку! — возвысил голос Григорий. — Или слабо́, манжеты трясутся?! Тогда вон... поманите Грача, у него ножик длинный. Тихо и верно.
— Понимаю, — сказал Чаныгин и сел рядом с Григорием. — Теперь вижу, почему на тебя жаловался Дед: дескать, лезешь под пули, смерти ищешь. Ты коммунист, Григорий.
— Коммунист.
Нервно зевнул, потер глаза кулаками:
— Тебе — коммунист, а кой-кому — стукач и дешевка. — Поежился. — Нелегкий это груз, секретарь. Ты загнал меня в тайгу от Грача и забыл, что я весь тут. Все эти ночи я был в мыслях тут. Среди вас. В камере у Кафы. Ждал с нею расстрела и видел оттуда, из камеры, как вы все беззаботны и безруки. Кровь льется, Степан, но чувства не умирают. И ни в какой крови их не утопить, ни в грешной, ни в праведной. И не отсрочить.
— Дело может отсрочить, — нажал Пахомов на слово «дело» и вышел из-за стола.
— А ты не подходи, Пахомыч, не надо! — Григорий скинул руки со столешницы. — Для этой темы ты сухарь и демагог. И не обижайся! Не подходи!
У порога, где сгрудились подпольщики, нестройно поднялся и тотчас же смолк легкий ропот. Чаныгин глянул на Григория, на людей и мрачно насупился.
— Вот что, ребятишки! — сказал он. — Разговор, как видите, не простой. Подымите чуток в старой горнице, а потом все сюда гамузом. Я позову.
— Что ты их гонишь, секретарь? — вступился Григорий и встал. — Тайна? Так в чем же она: Гришка вильнул, продался белым? В этом зловонном слушке? Поклеп! Я говорю: поклеп и хочу услышать своих обвинителей, здесь, в глаза. Вы — круг равных, и я, равный, перед вами. У всех на виду.
— Погончики на виду, ничего не скажешь! — откуда-то из-за других подал голос Грачев и смущенно покашлял.
— Погончики — маскарад, Грачев... Словом, давайте в открытую: вы обвиняете меня, я — вас.
— Ты — нас? — Чаныгин пыхнул цигаркой и тоже поднялся. — Может, уточнишь, в чем?
— А ты и не понял? — Григорий обернулся на Чаныгина, скользнул взглядом по его руке, взял из нее цигарку; рука его вздрагивала. — Вот сейчас ночь. Тут у вас лафа, как у маменьки, песня... А Кафу, представь, везут на расстрел.
— Не везут, Гриша.
— А ты представь... Везут! — Григорий сделал жадную затяжку, расширяя глаза и бледнея скулами. — Могут, Степан, могут!
— Когда повезут, мы будем там... Иван! Чего не скажешь, как обстоит дело? — Чаныгин искал Ивана глазами.
— А меня, Степа, никто не спрашивает, — отозвался тот.
— Дело мы ставим железно, — сказал Чаныгин Григорию. — Все будет в порядке.