Она выключена из активной борьбы и оттого страдает. Но это не все. У нее есть еще одна боль: молчащий Григорий. Она так и не знает, где он и почему нет от него ни слова.
Только что был Галактион. Ничего не взял, конечно, и ничего не принес. Он сказал, что головка города хочет выпустить из тюрьмы какую-то Уварову. Большевики узнали об этом и готовят «тарарам». Галактион осклабился и шепотом поведал, что именно таит в себе это веселое словечко.
Теперь Кафа ждала. Глядела за караульные башни и ждала увидеть на дороге монгольского конька игреневой масти, заложенного в ходок без клади, и возницу в броднях и в красной турецкой феске. Было условлено, что все это будет известием о том, что власти Городищ капитулировали перед требованием стачкома и через главные ворота тюрьмы с минуты на минуту выйдет на свободу Прасковья Уварова.
Уварова, связная ЦК большевиков, перешла фронт с деньгами для подпольщиков. Золотые империалы были зашиты в ее корсете и вместе с мандатом на шелковом лоскутке, письмами и явками делали ее уликой обвинения. К моменту же ареста все это перешло в другие руки и, если пользоваться лексикой г-на Глотова, поддерживавшего на суде государственное обвинение, она уже была преобыкновеннейшей особью, никак и ни в чем не изобличаемой. К столь безрадостному признанию г-на Глотова принудил защищавший Уварову от обвинения в терроризме, замышляемом против чинов омского правления, лукавый, кроткий и ядовитый Евген Пинхасик. Он предъявил суду справку, из которой следовало, что подсудимая, в бытность ее провизором омской аптеки, готовила порошки и микстуры для тех, на кого, по формуле прокурора, были нацелены ее террористические устремления. Поднявшись над своим столиком, Пинхасик торжествующе заложил руку за борт фрака и сказал весьма веское: «Моей подзащитной были одинаково доступны и несущая верную смерть капля цианистого калия и жизнь почти всех деятелей верховного правления. Но жизнь и смерть не встретились. Имея полную возможность, она никого не отравила. Попробуйте теперь убедить первого министра господина Вологодского в том, что провизор аптеки готовилась убить его здесь, в Городищах, метательным снарядом из-за угла. Он поднимет вас на смех. Попробуйте получить у него одобрение вашему обвинительному вердикту, если бы таковой случился. Он обвинит вас в лености ума и алогизме».
Уварову оправдали, однодельцев же ее приговорили к расстрелу. Господин Рамю, которому речь Пинхасика чем-то напомнила шедевры древних краснословов, повторил ее в хронике о процессе, и она тотчас же увидела свет в официозе французского правительства. При этом делался вывод, что суды Колчака блюдут высшую справедливость, и если истина выпускает арестанта на свободу, они видят это и делают это. Но Уварову так и не выпустили. И только теперь, когда стачком предъявил требование последовать выводам суда, угрожая в противном случае диверсиями, власти припомнили вдруг, что истина уже освободила Уварову...
Игреневый конишка плетется еле-еле, ходок длинный, возница — бочком к конишке, блестят деготьком бродни, а феска — сущий маков цвет и, наверно, видна со станции. Экипаж проплыл по дороге и потихоньку утянулся за казарму конвойников, сначала Игренька, потом возница, потом задок ходка с навильником сена под веревкой.
Прокричал чей-то сварливый ругающийся голос, и на противоположной стороне тюремного двора, на крылечке караулки, показался в начищенных медальках фельдфебель. Сонно глянул через двор и, кого-то ожидаючи, привалился к косяку. Металлический звяк во дворе под тюрьмой. И вот оттуда, из-под тюрьмы, во двор вышла с конвойным Прасковья Уварова. Обернулась, повязывая голубой выгоревший платочек, и стала искать глазами чье-то окно. Конвойный пихнул ее под бок, видимо, понукая: она, пятясь, пошла дальше, к крылечку с фельдфебелем, и все искала и искала чье-то окно.
Кафа поймала решетку, оперлась коленками о подоконник и пронзительно свистнула в разбитую шибку. Прасковья остановилась, стянула с головы платочек и стала махать, глядя в ее сторону. Лицо смеющееся, радостное. Маленькие ее ножки в чирках топочут, вздымая юбку. Конвоир, совсем мальчишка, в смущении перекинул свое ружьецо с плеча на плечо и тоже глядит вверх, на окно Кафы.
Опять сварливый ругающийся голос.
Конвойный очнулся, потянул Прасковью за собой, и та стала снова пятиться и махать. Платочек взлетает голубым дымком, торопится, а в ответ ему из недр тюрьмы накатывается почти неслышный, но грозный и плавный гул, гул грома, который ворочается под тысячелетней толщей земли и не может найти выхода. Вот он заворочался слышней, постоянней, плавность его стала живой и непрерывной.