Шадр зааплодировал.
Кирюша раскатил громогласное солдатское «ура», его поддержали другие.
Хлопнула пробка.
И все заговорили враз и так громко и оживленно, будто в «приют заговорщиков» мгновенно вломилась уличная толпа.
Савва Андреич молчал. Забытая под рукой чашечка с кофе остыла и уже не дышала ароматом. Он передвинул ее, положил кусочек сахара и пригубил, не ощущая вкуса. Горячечный бред, в котором он жил последнее время, вдруг с новой силой затопил его пьянящим дурманом. Радость от признания дара Кафы друзьями, чувства растроганности и умиления стали горем, приступом страха. Все, что он делал, для нее было ничтожно! И только потому, что, защищая ее, он оставался самим собой. Стариком. Доброхотом. Утонченным интеллигентом. До идиотизма честным и скромным. «Недостойно, неловко, неприятно, унизительно, безнравственно...» Он сам нагородил перед собой десятки миражей-барьеров и потом прыгал через них с успехом лошади, приведенной на свалку для кончины. Случаются повороты, когда мало быть собой, надо быть другим. Пусть наглым, пусть низким. Непременно молодым. Бесчувственным к удару и оскорблению, недоступным для чужих доводов. Глухим! Слепым! Зрячим!.. Почему он не дождался возвращения Гинса от Колчака с бумагами и теперь не знает, подписаны они или нет. Почему не выколотил из него палкой распоряжения о помиловании, не настоял на телеграмме Гикаеву?..
— Итак, решили, — услышал он голос Шадра. — Отправляемся к Пепеляеву и требуем безусловных гарантий помилования. Немедля! Немедля! Еще два рисунка и — айда!
Потом кто-то потоптался за стулом Саввы, и над его чашечкой качнулась рука с банкнотой крупного достоинства.
— Денежка, — объяснил из-за спины эпический голос Кирюши. — Мы вполне платежеспособны, была складчина.
Что ему надо, подумал Савва.
— Есть тайный погребок. И хотя шампанэ там дороже золота...
Господи! Замышляется тост под шампанское за здравие нового таланта, объявившегося на Руси. Дикость! Кафа все еще в тюрьме, смерть не отвращена, и потому пьяные голоса в ее честь, пускай искренние и преданные, неуместны и даже оскорбительны. Он начал возражать, но тут же умолк: учитель с фамилией князя предостерегающе кашлянул и сказал громко и внятно:
— Крейц! Крейц, господа!
В конце коридора рядом с вышибалой возникла монументальная фигура, облаченная в рыжий клетчатый френч с высоко подваченными плечами. Бриджи. Краги. Длинные руки в фиолетовых перчатках. Темное лицо. Блестящие белые бакенбарды и такие же, блестящие и белые, брови и усики. Конечно, это был плантатор по Бичер-Стоу, только вместо пробкового шлема его почему-то украшала совсем несерьезная легкая летняя шляпа. Направляясь в сторону «приюта заговорщиков», он двигался независимо, с безразличным видом, словно в шалмане никого не было. В двух шагах от стола остановился и с неменяющейся, одинаково любезной улыбкой покивал Шадру, учителю рисования, Савве, которого видел впервые, и стал стягивать с рук свои водевильные перчатки. На какие-то секунды взгляд его упал на рисунок, вокруг которого толпились завсегдатаи «приюта». Рука, поочередно дергавшая фиолетовые пальцы, остановилась. Крейц сделал еще один шаг в направлении стола и снял очки. Потом извлек из нагрудного кармана футлярчик красного дерева с золотым профилем президента Линкольна и, раскрыв, вынул другие очки. Нацепил на нос и снова уставился на рисунок. Через минуту-две он обвел всех недоумевающими глазами, будто спросил: видите ли вы, что перед вами, и снял шляпу комичным жестом Чарли Чаплина. Поддерживаемая пальцами, она на короткие миги повисла косо над его сединами, а лицо Крейца стало очень серьезно и растроганно.
Тем временем за спиной его замаячил долгий Кирюша с бутылкой шампанского, укутанной в бумажную салфетку. На свинцовой ее головке сидел восковой ангелочек с хрустальными крылышками и непропорционально большим алым ртом-бутоном. Считалось, что такое шампанское одна французская фирма предлагала ко дню рождения. Кирюша был красен и ликующ, но с тостом в честь нового таланта он, похоже, опоздал.
Крейц обходил стол и каждому пожимал руку.
На пути к атаману Красильникову Гикаева сопровождала «дикая» сотня подхорунжего Лоха. Это была его преторианская стража. Через неширокий рукав таежной реки с темно-зеленой, почти черной водой от закрывавших небо хвойных лесов тащились на старом приискательском пароме. Красавец Мавр пугливо косил глазами на темную воду и вздрагивал вместе с паромом. Потом скакали гулкой кремнистой падью рядом с потоком горной реки, а когда втянулись в чащобу боярышника, черемухи и непривычно высокого папоротника, в котором с фуражками тонули всадники, стало тихо, темно и тревожно. Мавр прижал уши и засуетился. Царь лошадиный в страхе карабкался на кручу, как кошка. Так ведет себя животное только при солнечном затмении, подумал Гикаев и поднял голову в надежде увидеть небо. Крах, неизбежный крах, почему-то думал он в следующую минуту и торопливо совал руку под гриву совсем отяжелевшего Мавра.