За горушкой побежала полевая дорога.
Сосны расступились. Поляна. И зашептали, залопотали березки, уже тронутые пламенем осени.
Казаки перешли на шаг.
— Вы что-нибудь слышите? — спросил генерал Лоха.
— Песню слышу, ваше превосходительство. — Лох нагайкой пригнул ухо навстречу звукам. — Да, свадебный поезд. Должно быть, чалдонки по обычаю встречают молодых после венчанья. Тут рядом околица, ваше превосходительство. Вот теперь слышно хорошо.
Он еще раз пригнул ухо и запел воркующим тенорком, усмешливо поглядывая на генерала:
— Хотите поглядеть свадьбу, господин генерал? Казаки разобьют бивуак, а мы с вами могли бы заскочить на часок. Ведь атаман раньше утра не прибудет. — Лох оживился. — Если поскакать прямиком, мы прихватим свадьбу у самого крылечка.
— Не опасно?
— Что вы! Вся округа под атаманом, а внизу чешская полевая комендатура... Савватеев!
Лох выкинул над собой руку с нагайкой и поскакал отдавать приказание.
Спешились у завозни с промазанными красной глиной щелями, привязали лошадей и, отряхивая с одежды пыль, направились к дому. По обе стороны настежь распахнутых ворот табунились ребятишки, а с дальнего угора катила, пылила, мелькала спицами и без умолку заливалась колокольчиками ухарь-свадьба. Торчали в небо, подрагивая в такт частой иноходи, гривы коренников с вплетенными лентами, круто гнули шеи пристяжные, морды у самой земли, поезжане хайлали во всю ивановскую, заглушая гармонь.
— Тпрр-уу! Сердяга!
— Тпрр-уу!
Последний кружок по широкому двору мимо колодца, повети, амбарных рундуков и — стоп у крылечка.
Звуков не стало. И лишь реденько, когда переступит конь, звенел вдруг одиноким нечаянным звоночком, ронял капельку серебра свадебный колокольчик, то с дуги, то со шлеи, то откуда-то еще.
Гикаев и Лох остановились в сторонке. Без кокард и погон, в полевом, заметно выгоревшем обмундировании: не поймешь, что за люди. А свадьбе и нет до них никакого дела. Тысяцкий в нарядном рушнике через плечо подал знак, и с качнувшегося ходка невеста маленькой ножкой ступила на медвежью шкуру. Три-четыре шажка, теперь уже под руку с женихом, и новая медвежья шкура под ногами. Потом третья, четвертая. Последнюю тысяцкий кинул на приступочку крыльца, балясины и столбики которого были укутаны бумажными васильками, и новобрачные преклонили колени навстречу свекру и свекрови, вышедшим к ним с образами божьей матери и святителя Иннокентия. Иконные лики под стеклом в узорчатых накладках были печальны, свекор же и свекровь, склоняясь к молодым с образами, светились радушием и радостью. Невеста целовала иконы после жениха, после него поднялась с приступочки и, отставая на полшага с ладошкой под его рукой, стала подниматься по крылечку. Гикаев увидел всю ее в белом и, угадывая со спины грудь, ножку, поднимавшую платье, плечи, все ее молодое тело, подумал, что в свадебном величанье ее по праву называют княгиней. От нее веяло здоровьем, чистотой и свежестью раннего утра. Под прозрачной фатой из реденьких домодельных кружев текла роскошная коса, немножко вздымалась, подчеркивая стан, и падала к коленкам озорным, несомненно, подвитым, хвостиком.
— Отменная коса! — сказал Гикаев.
— Отменная девчонка! — поправил Лох. — А коса — что? Сейчас ее расплетут на две, а утром — как попало и под бабий повойник. Свиреп закон язычника. Коса не для бабы. Этого чуда мы больше не увидим.
На стеклянной тарелочке темного бутылочного цвета молодым вынесли из дому по стакану молока с брусникой.
— Откушайте, родненькие! — пел на крылечке чей-то былинный сладкий голос. — Чтобы белы, как молоко, да румяны, как ягода, были ваши детушки!