Потом гармонь ударила тараторочку, и жениха с невестой стали обсыпать хлебными зернами, хмелем, кедровыми орешками, монетками серебра. Молодые прошли в дом. Народу во дворе поубавилось, тут уже делать было нечего, и только тысяцкий, лохматобородый, величественный, как идол, обходил избы с берестяным туесом и горстью сыпал из него золу под окна. За воротами он вкопал осиновый кол, по-хозяйски притоптал вокруг черную землицу и, лишь отвратив таким образом колдунов и ведьм от нового гнезда, заметил в тенечке амбара незнакомых людей в военном.
Похмурился, отвел глаза на дом и крикнул:
— Марья! Ташши-ка чаплажку, голуба! Бог гостей добавил.
С крылечка, подметая юбкой приступочки, сбежала глазастая, по всему, бедовая и уже хмельная бабенка с той же тарелочкой темного стекла. Только теперь на ней стояла аккуратная стопка: ни дать, ни взять ямщицкий колокольчик донышком книзу.
Поясной поклон и приглашение:
— Милости просим! В дом на угощенье... И не обессудьте, чарочка привечальная и пить ее — в дому. Тамока.
Вильнула задом на избу и рассыпчато засмеялась, открывая белейшие зубы.
Гикаев и Лох переглянулись и пошли в дом.
Когда от раскрытого окна чей-то испуганный и очень громкий голос крикнул: «Горько!» и жених, заслоняя лицо невесты могучим плечом в сатинетовой рубахе, поцеловал её в губы, а гости в ошалелом восторге грянули корильную песню про гордёну, которая и «спеслива» и «гордлива» и поклонов не бьет, Гикаева охватило глубокое и странное озлобление, словно жених целовал не свою, а его невесту и все ликовали, радуясь ее измене старому генералу.
— Знаете, подхорунжий, что я сейчас вижу? — Гикаев потянул из розового лафитника и полез деревянной ложкой в тарелку с груздями. — Свою жизнь с холма. Бежит тропочка в ад. И чем дальше вниз, тем у́же и у́же. Еще чуток и — оборвалась ниточка. И теперь гляди не гляди — пустота!
Геометрический нос генерала повис над свежей могилой и замер: комья глины стучали о крышку гроба.
Откинул голову и прогнусавил для одного Лоха:
— Жил-был король когда-то...
Похрумкал груздочком, глянул на невесту ничего не выражающими глазами и — почти шепотом:
— А вот с этой аржанушкой, Веремей Федорович, я бы, пожалуй, переспал. Вызывающе аппетитна!
— Можно устроить. Тут тайга. Нравы как в джунглях.
Гикаев промолчал и, скосив глаза влево, теснее придвинулся к подхорунжему; на пустовавшее рядом место мостился, попыхивая трубкой, великан-тысяцкий. Огромной лапищей, залощенной от косы и чапыг, точно мышиный ремень, он поймал за горлышко четверть с водкой — чуринкой, качнул над лафитником. Заметив, что генерал глядит на невесту, похвалил:
— Грамотная. Сама читат. Н-ну, поехали!
Поднял посудинку, чокнулся с соседом слева, кадык сделал туда-сюда — и посудинка вернулась на стол.
— А ен кто? — спросил тысяцкого сосед слева, щупая взглядом генерала. — Штабас?
Заимкой Тарасова, где сейчас гуляла свадьба, проходил лет десять назад некий штабс-капитан «с войском», и с тех пор кой-кому стало казаться, будто «штабас» — это почти император. Тысяцкий отмахнулся.
— Вы давно ходите в подхорунжих? — спросил генерал Лоха обещающим голосом.
— А, понимаю. Простите, отвлекся немного. — Китайские усики Лоха завертелись от прихлынувшего вдруг благодарного чувства. — Псэ! Спасибо за угощение, хозяин с хозяюшкой, сдаюсь!
Он отодвинул от себя глиняную миску с кусищами обжаренной баранины, на миг в изнеможении отвалился на лавку и, вытирая платком жирные улыбающиеся губы, стал выбираться из-за стола.
— Музыку! — весело крикнул он с чистого места, картинно клонясь вперед и закидывая одну руку за спину.
Гармонист сделал брезгливое лицо и с медлительностью старого архиерея, творящего крестное знамение, переставил гармонь с коленей на табуретку, покрытую бархатной накидушкой.
— Музыку! — еще веселее крикнул Лох, и усики его завертелись.
Гармонист сплюнул через губу.
— Уважь! — попросил со своего места тысяцкий. — Ить не отпадут руки-то.
— Уважит, уважит, — пообещал свекор-батюшка и, повиснув бородой над гармонистом, стал что-то шептать ему на ухо, все больше и больше улыбаясь встревоженным лицом.
Гармонист отстегнул пуговку. Гармонь, лениво выгибаясь, показала всю свою длину, выпевая на басах разнесчастную «Могилу», и тут же перешла на сербиянку. Лох наклонился еще ниже, кинул обе руки в одну сторону, потом в другую, и городская чечетка, с паузами, от которых холодело под ложечкой, стала интимным шепотком-перестуком завораживать гостей. Громче, громче, и вот уже плясун по-бабьи вскинул над головой маркизетовый платочек и ударился в такое, чего не все видели в своей жизни.