— Бардак второй очереди? — Из запавших подглазий генерала — зыблющийся дым королевской кобры. — Нож! Да не трусьте, вы, гнида!
Подхорунжий левой рукой подал генералу финский нож. Тот наклонил голову под рогожу, и рогожа упала, уединяя генерала с невестой.
— Я освободил ей руки, — сказал генерал, выходя из балагана. — Выньте кляп и — ходу! Боюсь, за нами уже скачут.
— Она вынет сама, ваше превосходительство. Говоря откровенно, я боюсь показывать вам свою спину. Мишень хоть куда!
Гикаев презрительно сплюнул и пошагал к Мавру.
В доме погашены все огни.
Поручик Мышецкий задремал в кресле, закинув голову на его кожаный валик. Он в нижнем белье и в мохнатых медвежьих шлепанцах на босу ногу. Пол возле его ног белый от луны, на полу черная пепельница — железная чашечка лотоса с дымящимся голубым окурком, черный графин в виде кегли и тонкий чайный стакан с мадерой на донышке и лунным молоком выше.
— Много ты пьешь, Глеб! — упрекает он себя, открывая глаза, и наливает стакан.
Встал. Потащился к письменному столу, пришаркивая занемевшими ногами, нащупал на сукне спичечный коробок в серебряном футлярчике.
— Много, Глеб. Очень много.
Горячий воск зажженной свечи пахнет храмом, исповеданием, наброшенной на голову епитрахилью священника, вино в стакане — студенческой пирушкой.
Когда-то подобные чувства душа его изливала стихами.
Обмакнул перо в чернильницу. По бумаге поскакала строка. И вдруг остановилась. Перо размышляюще повисло в воздухе.
Зачеркнул. Потыкал себя ручкой в подбородок, походил по комнате. Снова присел, снова поскакала строка. Прикрыл глаза и стал читать врастяжку, как все поэты российские:
Помолчал, разминая в пальцах катышок воска. Запах — ближе, острей и печальней. И темнота с этим запахом стала храмовой. Подошли, обступили бесстрастные лики в копотном золоте, заколебались вытянутые огоньки свечей, стали склоняться в молитве головы, а когда склонялись, исчезали лица молящихся.
Нет, нет! Игриво, усложненно и пошло!
Скомкал бумажку, швырнул под ноги, потом выдвинул ящик стола и, достав дневниковую тетрадь, поставил число на страничку.
ВАРЕНЬКА. Порой мне кажется, что никакой сцены с незримым участием кавалера Цугинавы не было. Был бред, порождение воспаленного мозга. Варенька держится так, будто не она, а я вверг нашу любовь в пагубу. Она ходит по комнатам как судья и как жертва.
Прежде она напоминала мне загнанную лошадь, которую обстоятельства понуждают ходить по замкнутому кругу: пикники, рауты, танцы в клубе приказчиков, в заведении «Под золотым орлом», игра в благотворительность, концерты, лотерейная рулетка, вечера за картами, рюмкой, стихи новомодных пиитов, душещипательные и тоже новомодные романсы и шансонетки. Постоянно меняющиеся знакомства, качанье маятника, неволя добровольной каторги. А теперь она дома. Подмазывает свою нескончаемую «Гарь», варит турецкий кофе по своему рецепту, пересаживает гортензии, вяжет, что-то пишет и читает.
КАФА, КОЛЧАК. За неделю до суда в пакгаузе я распорядился доставить ко мне Кафу для последних формальностей и, как только они были исполнены, вызвал по телефону тюремный конвой. Прокурор и преступник не часто пребывают в трогательном уединении, когда одному уже не надо спрашивать, другому отвечать, но если это случается, они, конечно же, молчат, так как любые слова означали бы общение, одинаково неприятное для обоих. Молчали и мы. И вдруг: «Вам нравится Колчак, господин поручик?» Я посмотрел на нее с любопытством. «Конечно, это мальчик-люкс?!» — она сделала веселую рожицу и прищелкнула пальцами. — «Что это значит?» — спросил я строго. В самом деле: начисто отрицает враждебность к правлению адмирала и вот — унижение его имени. Отрицаемое преступление в лицо прокурору. Какая наглость! «Это значит, — ответила она, — что он вам неприятен. Вашей утонченной душе художника претит его самовластие, солдафонство, пусть подкрашенное некоторым сиропом. Вам претит и другое: «Колчак — наемник, кондотьер, марионетка, и его привезли англичане». Я резко крутнул ручку телефона и закричал в трубку: «Какого дьявола, прапорщик, вы тянете с конвоем?! Никаких пять минут!» Я кинул на рычаг трубку, она же успела сказать, что если бы существовал прибор, способный читать чужие мысли, я бы загремел, как миленький, и на пару с ней катался бы в тюремной карете. Я распахнул дверь и жестом поднял заключенную. Она выглянула в коридор и рассмеялась: «Без конвоя? А вдруг мне захочется удрать, прокурор. Честно предупреждаю. Отниму пистолю — и фью». Она присвистнула.