А как с казаками, с представителями пьяного монархизма, по выражению одного острослова? Не мог же забыть триумфатор о тех, кто сорвал для него с небес две звезды, самые крупные и самые золотые?
В кутузку их, в кутузку!
В числе других документов, рожденных переворотом, официоз диктатора печатал принятое по его почину и им же утвержденное постановление Совета министров со словами: «Временно командующий Сибирской казачьей дивизией полковник Волков, командир 1-го Сибирского казачьего Ермака Тимофеевича полка войсковой старшина Катанаев и командир партизанского отряда войсковой старшина Красильников, посягнув на верховную власть с целью лишить возможности осуществлять таковую, арестовали в ночь на 18 ноября в г. Омске председателя Всероссийского правительства Н. Д. Авксентьева, его заместителя А. А. Аргунова, члена того же правительства В. М. Зензинова и товарища министра внутренних дел И. Ф. Роговского. Ввиду чего Совет министров постановляет: 1) За указанное выше деяние, учиненное поименованными лицами, предать их, полковника Волкова и войсковых старшин Катанаева и Красильникова, чрезвычайному военному суду... 2) Чрезвычайному военному суду приступить к рассмотрению означенного дела 21 ноября в 10 часов утра в здании Западно-Сибирского военно-окружного суда. 3) На министра юстиции возложить обязанность передать чрезвычайному суду имеющиеся в его распоряжении материалы дознания и следствия. 4) Суду рассмотреть дело в порядке правил о прифронтовых военно-полевых судах. 5) Приговор представить на конфирмацию Верховного правителя.
Боже, что происходит, роптали верноподданные, читая газеты. Казаки свергли для него Директорию, а он их же — на дыбу, на Голгофу, к стенке? Более же сведущие усмехались в усы и тоже недоумевали. 19 ноября, в один и тот же день и час, адмирал, измотанный передрягами и щедростью «исторической ночи», посеревший и чрезвычайно обеспокоенный, ставил на двух бумагах две взаимоисключающие подписи: утверждал решение Совета министров судить троицу, это первое, и тут же поощрял эту троицу своеобразной наградой, второе.
В предрассветной рани Мышецкий видел руку адмирала. Вот она повисла над бумагой, мгновение — и крючок красными чернилами превратил грешное в праведное.
В приказе говорилось:
«ПРОИЗВОДЯТСЯ за выдающиеся боевые отличия со старшинством: из полковников в генералы Волков В. И., из войсковых старшин — в полковники: Катанаев А. В. и Красильников И. Н. Все трое с 19-го ноября 1918 года».
Подло, как подло!
Мышецкий держит стакан у самых губ. Запах вина — сладострастный и, кажется, неземной — туманит голову. Да, с минуты на минуту должны появиться с приговором судьи чрезвычайного присутствия. Уже идут? Ну, а как подсудимые? А, поднялись им навстречу, и у каждого под погоном свернутый трубочкой приказ верховного о повышении в чине. Здорово! Ну, а в приговоре? Какие там будут чины, старые или новые? Что, что? Оправдать? Их оправдали? Ага, все трое действовали из высоких побуждений любви к многострадальной Родине. Конечно, конечно. Рука Мышецкого и мадера поднимаются выше и выше, пламечко катаной свечи качнулось и замерло. Пламечку интересно, что сейчас скажет поручик. За мудрых судей, сказал поручик, за бравую Фемиду в суконном мундире армейском! И за вас, адмирал! За вас, за вас! Мышецкий встал, мадера съехала к лицу, лицо искажено гримасой, глянул поверх стакана в темный угол и рассмеялся.
— Ловко вы обтяпали дельце, адмирал. Молодчик! Ну, за ваше здоровье!
Из дневника Мышецкого:
Чего я хочу и чего боюсь? Я боюсь красного Мышецкого. До сих пор самым страшным была в моем представлении вражда родной крови: брат против брата. Ну, а если сам против себя, если испепеляющая вражда стала сутью твоего я? Разве это менее страшно? Когда-то в детстве, перед зеркалом, глядя себе в глаза, я вдруг раздваивался. Два Глеба. Два. Возможно, это была болезнь воображения. Она уносила меня так далеко, что ни физических сил, ни душевного здоровья не хватало, чтобы проследить за собой в бездне пространства, и видение двоилось. Но те двое, что возникали тогда передо мной, были два друга, это был я в двух одинаковых ликах. Теперь же я состою из двух недругов, и ни тот, ни другой не являются мною.
Я боюсь красного Мышецкого.
А чего хочу? Невозможного!
Наблюдая за генералом Гикаевым, поскакавшим на поиски невесты, тысяцкий продолжал стоять на косине увала. Он волновался. Смертельно же пьяному гармонисту эта внезапная и долгая пауза была не очень понятна и, пожалуй, скучна. Он с философской отрешенностью валился на гармонь и отрывисто и так редко нажимал лады, что бешеная тараторочка становилась каким-то бессмысленным кружевом звуков, словно кто-то на звонких копытцах реденько переступал по тонкому льду.