— Ну, каво разыгрался, паря? — проворчал тысяцкий. — Весело тебе?
— Жених с братанами, — сказал гармонист, глядя в сторону уже исчезнувшей свадьбы.
На косине, ритмично подрагивая в пыльном куреве, сбивались в кучу и разъезжались три всадника.
— Сюда наладили, — сказал тысяцкий. — Стал быть тоже хватились.
И показал коню бичик.
Телега дернулась и покатила в низину.
В балагане из жердей старого остожья никого не было. Тысяцкий поднял ленту из косы невесты. И вся мгновенно отрезвевшая свадьба пошла наметом, сначала по зимнику, в черных кедрах, потом по отвилкам летней дороги. На заимку вернулись с пустыми руками. И почти тотчас же во двор ступил, закидывая вбок задние ноги и кося глазами, возбужденный и, кажется, виноватый конь невесты. Из-под навершия седла торчал кусок бересты с лиловыми буквами чернильным карандашом.
Кеша Кешенька я люблю тебя люблю тебя но я противная тебе я противная сама себе я ненавижу себя как его подлеца он погубил меня опоганил прощай
Я не виновата я его упрашивала кусалась но ничего не помогло я противная сейчас сама себе я ненавижу себя
Сшейте мне платье из моего ситчику и прикройте когда я буду в гробу мои губы они такие противные он их разбил Сообщите моим подружкам в Соколовку
Все я пошла
Ее нашли далеко от заимки у железнодорожного мосточка через Вересовку на голубом от луны кривом рельсе, огибавшем горушку закругления с непонятным названием Варначья петля. Она сидела, закрывшись с головой пиджаком мужа, ждала смерти под колесами и плакала. Между шпал на темной, мазутной земле лежала белая хризантема. А в трепетавших на горушке осинах пощелкивала, славила жизнь и любовь беззаботная ночная птица.
Понукая лошадей к бивуаку «дикой» сотни, Гикаев и Лох шли неудобной приречной тропой, петлявшей в зарослях черемухи и краснотала. Выходить на открытое место не решались: могла быть погоня. Когда по всем расчетам бивуак уже был в полуверсте, по глухоманью прошумел какой-то странный гулкий ветер, посыпался копытный перестук и началась пальба. С плотов, укрытых навесами кустарника, безостановочно сходили хорошо вооруженные молчаливые люди и, поднимаясь на увал, открывали огонь.
— Партизаны, — нервно улыбнулся Лох генералу, прислушиваясь к ответным выстрелам. — Стреляют по нашим. Может, проскочим, ваше превосходительство.
— Забирайте правее на крутяк! — приказал Гикаев. — На крутяк и — в обход.
Но вверху, по гриве, уже скакала, помахивая шашками, красная конница, очевидно, кинувшаяся в преследование сотни, почему-то не принимавшей боя. Гикаев и Лох въехали в гущину молодого пихтача и остановились. Стрельба уходила за перевал, в распадок, глохла, редела и, наконец, смолкла. На голый прогальчик гривы выбрела кучка пленных казаков, распояской, окруженная партизанами, и полезла под кручу к плотам. Один стал выкрикивать ругательства бабьим пьяным голосом, рвал ворот, дергался из стороны в сторону. Щелкнул выстрел. За ближним плотом плеснула царь-рыба, но взбаламученная вода тут же расправилась, стала шелковой и выкинула над собой никлую чуприну казака.
Лох перекрестился.
— Тикать надо, ваше превосходительство.
И направил кобылку на осыпающийся кремнистый съезд к приречной тропе. Мавр фыркнул, упираясь всеми четырьмя копытами, и тронулся вслед за кобылкой.
На выходе к зимнику их обстреляли.
Бубен луны над ними хватал своим волшебным потоком так далеко, что в стрелявших с коней всадниках нетрудно было узнать свадебных поезжан: ленты, бумажные цветы, праздничные рубахи, пиджаки, однорядки и... оружие. Отчетливо, как на панораме военной игры в ящике с песком, кавалькада поезжан развалилась надвое, и теперь с лысого крутяка одна ватажка стекала на перехват, другая заходила в тыл господам Гикаеву и Лоху.
— «Чтобы не споткнулся конь вороной», — пропел, скаля зубы, подхорунжий. — Худо, господин генерал!
— К реке! — крикнул Гикаев. — Левее устья я видел обласок.