Постоянно меняя направление, он уже не знал, где матерая тайга, где просека, полянка, осыпь яра... И не удивился, когда молния качнула ему навстречу и поставила у самых глаз белое лицо Лоха. Белое лицо и черный провал рта. Он понял, что ходит по кругу, от преследователей не уйти, надломился, упал и пополз, как перебитая кобра. Как перебитая королевская кобра.
Что это? Дверь прямо в лесу? Зимовье? Скрадок? Перевалился через порожек и обреченно ткнулся в земляной пол геометрическим носом.
Через минуту у старого зимовья кто-то остановился. Прислушиваясь, докурил самокрутку, распространяя запах крепкого табака и благовонной таежной травки, притоптал окурок на дерновине и потянул на себя дверь, висевшую на одной верхней петле. Дверь скрипнула, поползла, царапая углом землю, и пропустила в зимовье еще одного ночного гостя.
Чиркнула спичка.
Гикаев лежал на спине и глядел на пришельца. Глядел, но не видел. Королевская кобра никогда не закрывает глаз. Они открыты ночью, когда она спит, они открыты всю ее жизнь, и закрыть их не может даже смерть. Гикаев глядел, не видел и уже ничего не боялся. Ни казнящих судей, ни мальчишек, ни стегавшего по лицу хвоста-кутаса, ни шерстистого носорога-великана, если бы даже тот пересек тысячелетия и с места пришельца, живой, свирепый, качнул над ним кривыми ножами. Глаза Гикаева запечатлели другую картину, и та другая картина была для него последней.
Спичка погасла.
Человек постоял, соображая, все ли он сделал, и, решив, что все, вышел из зимовья.
Теперь генерал от инфантерии мог бы уже потихоньку опускаться в потустороннее обиталище, но ведь история числила за ним джентльменскую договоренность с атаманом Красильниковым. Конечно же, он должен был принять атамана.
И принял.
Человек, оставивший зимовье, не сделал еще и десяти шагов, как все вокруг наполнилось стуком копыт, храпом разгоряченных коней, позвякиваньем оружия, голосами, и маньчжурские папахи, будто готовые к шабашу черные факела, обступили скромное перепутье генерала. Красильников вскинулся над седлом и с мягким пристуком соскочил на землю.
Аудиенция началась тотчас же, была впечатляющей, но длилась недолго: Гикаев спешил в ад.
На рассвете егеря атамана приконвоировали в управление начальника гарнизона Городищ человека с берданой. В записке об арестовании отмечалось, что неизвестный был в зимовье с генералом перед его кончиной и потому должен рассматриваться как убийца.
День четырнадцатый
Кафа продолжала читать:
Сегодня воскресенье, тепло, окна раскрыты и где-то близко играет шарманка. Солнце весеннее, но весна здесь не такая безудержная как у нас, нет буйного пробуждения, шума ручьев. Здесь и подснежники-то не в пример русским, они вовсе не пахнут свежестью. Минувшая зима была поразительно мягкой, на рождество было 17 тепла, и я всю зиму ходила в замшевых туфлях и в тоненьких чулочках. Трава не засыхала, была зеленая, а в саду на клумбах, под хвоей, всю зиму цвели крупные двухцветья Ивана-да-Марьи. В комнате у меня полно гиацинтов, тюльпанов, свежей гвоздики, такой прекрасный аромат, и мне почему-то представляется наша русская Пасха. И тогда мне видится детская в нашем доме. Мне часто видится наша детская, и почему-то с улицы, через опущенную занавеску, через кружавчики и обязательно вечером под лампой с зеленым абажуром. Там, в нашем доме, мое большое счастье, которое я так мало ценила. В Праге тьма иностранцев, все знаменитости мира, и, ты знаешь, я уже встречаю русских, бежавших сюда. Недавно я была на «Пане Твардовском», так вот приму в спектакле танцевала одна общепризнанная чародейка нашего балета. Я могла бы сейчас без помощи граммофонной пластинки слушать тех, кто из старой России гремел на весь мир.