Второе письмо из Праги Кафа получила минувшей ночью. Его примчал «конь», вновь прискакавший после долгого перерыва.
Да, детская! Милая детская!
И лампа.
И занавески.
Но почему рассказ о весне? Ведь на улице начало осени? Ах, вот что: много раз принималась писать и бросала, так как не было надежды, что письмо дойдет до России.
С чего я начинала? Да, с наставлений, преподанных жизнью. Потом цветы и Родина. Ну, а теперь о тех, кого я по обыкновению называю любящими рабами. Ты вправе знать, кто заменил мне тебя, мою светлую страничку жизни, маму, отца, брата Егорку. У Юзефа два брата. Младший, Ян — электромонтер большого завода, ужасный любитель цветов. Дамы, бывая у меня, называют его бестелесным — это мальчишка не от мира сего. Лишенный всякой практической жилки, он нежен и чист, как барышня, хотя под всем этим и угадывается сильная личность. Впрочем, сильную личность я, пожалуй, придумала. Он мечтает построить громадный справедливый завод, завод-братство, с бесплатным столом и больницами для рабочих, с виллой на Адриатике. Пока же это наивное мечтательное дитя живет миражем выигрыша больших денег для своего справедливого завода, имеет уйму билетов на всяческие лотереи, но до сих пор у него ничего путного не выходило, да и не выйдет, пожалуй, так как это не баловень судьбы, а заброшенный пасынок. Баловнем же судьбы справедливо назвать старшего из братьев, Карела. Это — человек громадного самомнения, модник, спортсмен во множестве амплуа, он то и дело пропадает в горах, на ипподроме. Карел расчетлив, как миллионер, и, конечно же, мечтает жениться на миллионах. И женится, я думаю, так как мечты его не беспредметны. Карела я не люблю. Зато в доме это сознающий себя кумир и любимчик матери. По моей терминологии, Карел — такой же мой любящий раб, как и его братья, но это всего лишь терминология. Любящий — да, но не раб, а господин. Правда, пока только в собственном представлении. С первых дней он простирает надо мною свое властное нетерпеливое крыло, и если бы во мне не сидела батышевская кремнинка, я бы уже давно была его услаждающей фавориткой. Юзефа же нет. Больше месяца он в Словакии. Если тебе удастся найти в газетах хотя бы одно слово оттуда, ты поймешь, что он там делает. Мне плохо, Олень! Порой кажется, что я это уже не я, а кто-то другой, а та, прежняя, все еще живет среди милых родных мест и образов. И становится завидно самой себе.
Кафа уносилась мыслью к сестре через тайгу и океан, через границы и потрясенные империи, но представить себе маленькую страну, в которой она жила, дом, ее «любящих рабов», зиму без зимы, шарманщика и даже самую Таисию не могла. Наверно оттого, что видела ее среди чужих незнакомых цветов, одну среди чужих незнакомых цветов... Словакия — это дымное святое пламя, из которого встает и встанет Красная республика. Юзеф там. А вот сестренка — в своем домике-оранжерее, в сказочной золотой клетке. Сидит себе и слушает шарманку. Ян — это мечтательное дитя, живущее миражем, а ты? Чем живешь ты?
Может, она ждет ребенка?
Конечно, она ждет ребенка! Суеверная, как язычница, хранит в тайне то, о чем надо кричать во весь голос. Ждет и повторяет ему, ребенку, будущему и уже настоящему, думы, которыми живет сама.
Оглядывайтесь на детство, бродите в его заколдованном замке и вас обступят милые образы ушедших, кого уже нет, или тех, с кем вас разлучила судьба своим бессмысленным жребием. Тут корень вашей жизни, отсюда выбегал ваш ручеек. И не призывайте смерть — это работник, который еще ни разу не забыл своего дела. Не грех, а благо стряхнуть пустоносую с плеча.
Нет, это не ему, будущему и уже настоящему, а ей, Кафе. Таисия знает, куда придет письмо, и это ей, Кафе. «Стряхнуть пустоносую с плеча». Это ей! Только как она могла узнать, что Кафа в тюрьме? Чувством, конечно. Могучим и щедрым чувством родной крови, чувством сестры! Добротой. Любовью, которая все может. Той преданной любовью, что достигает глубин галактики и, отраженная Цафеей, возвращается на землю.
За дверью кто-то потоптался, заклацал ключ, наполняя звоном всю дверь, и в камеру вошел Франт Коровьи Ноги.
Следом еще двое.
— Шестнадцатая, — назвал Франт номер камеры и обернулся.
Конторщик тюрьмы, впалогрудый старикашка в медных очках, с пестрым платком на шее, помуслил карандаш и стал прилаживать на косяк арестантскую книгу.