— Конечно. Трахнули по единой, и я побежала за тобой. Давай мизинчик! Ну, ну, давай, говорю!
Мышецкий с каменным лицом протянул жене руку. Она согнула крючком свой очаровательный пальчик с блестящим бордовым коготком и, зацепив мизинец мужа, подергала:
— Мирись, мирись, до пасхи не дерись. Пошли.
Варенька очень любила своего отца. Радость встречи с ним делала ее глупенькой девчонкой, до сознания которой не доходили даже собственные слова: «Ччик и оттяпали». Можно подумать, что не красные «оттяпали» завод у отца, а, наоборот, отец — у красных. Все к черту! Приехал живой, здравствующий — и слава всевышнему. «Мирись, мирись». Мышецкий понимал, что и это мгновенное искреннее примирение — плод той же радости по поводу возвращения отца. Сотворив себе однажды кумир, она не просто поклонялась ему, она делала его прекрасней и выше, подобно поэту, десятилетиями творящему своего бога. И так же, как поэт, открывала в нем новые совершенства не для себя, а для людей.
Открывала и защищала.
К родителям Вареньки в Томск Мышецкие выбрались через год после свадьбы, в конце апреля. До Новониколаевска — курьерским, а дальше на двухтрубном пароходе «Благословенный». Мягкий баюкающий ход исполина, щедрые огни, музыка, чопорные, как лорды, услужливые официанты, кухня богов (слова Вареньки), хрусталь, крахмальные салфетки, шампанское в серебряных ведерках, — все это делало «Благословенный» настоящим чудом. Мышецким казалось, что они повторяют свадебное путешествие и что дальше будет еще лучше.
К Томску подходили очень рано, но рассветная краснинка уже слиняла, и над голызинами старых осокорей кочевало в желтой плави роскошное солнце. Варенька стояла у борта, держала Мышецкого под руку и глядела на берег. Дорожка, перекинутая через фарватер, была из чистого золота, той высокой и лучшей пробы, которую поставщик двора его величества выбил на обручальных кольцах супругов Мышецких. Золото почему-то не тонуло, хотя и делало вид, что тонет, ныряло и выныривало.
— Ты не можешь вообразить моего папочку, Глеб? — спрашивала Варенька. — Фи, совсем просто. Прежде всего поддевка и необъятные усы. — Она освобождала руки, тянула что-то невидимое от лица в стороны и смеялась. — Но он добрый-предобрый...
— Неожиданное, признаться, сочетание: усы и — добрый, — насмешливо хмурился Мышецкий: он не любил своего тестя, хотя и не видел его ни разу. — И, может, скажешь, наконец, что он делает.
— Вон то... — щурясь, показала Варенька на золото, что ныряло и выныривало.
— Золото, которое не тонет, — съязвил Мышецкий.
— Не обижай меня, Глеб. Папочка не фальшивомонетчик. Он убежден, что в руках у него жар-птица. И, можешь мне поверить, он прав.
От пристани к усадьбе Сурошниковых ехали на извозчике с коробками и баулами на коленях. Гостей из Петербурга здесь не ждали: Варенька настояла не посылать телеграммы и теперь хмыкала от удовольствия, воображая, какой несусветный переполох войдет с ними в дом. Обогнув штабеля рогожных мешков и бочек, возница выправил пролетку на мощенную булыжником набережную, а когда потянул вожжи, пережидая обоз ломовщины, кто-то окликнул Мышецкого. Мышецкий смутился и поправил очки, напряженно разглядывая незнакомое лицо человека, сошедшего с тротуара. Одетый в голубоватое пальто с узеньким воротником-ошейником из светлого каракуля и в светлые же гамаши, без шляпы, с подвитой седеющей шевелюрой, незнакомец являл собой образец самозабвенного модника. Безукоризненно выбритое лицо его было припудрено, а когда он остановился в шаге от пролетки, от него пахнуло жасмином.
— Милейший Глеб Алексеевич! — тянул он руку Мышецкому. — О, сколько благородства! Да и красавец какой! Что же касается вас, сударыня... — Теперь его любующиеся глаза были обращены на Вареньку. — Что касается вас...
— Целуй! — оборвала его Варенька, протягивая руку и глядя на Мышецкого. — Только посмотри, Глеб. Он склоняется к руке дамы с тем редким достоинством... Боже!
Она взметнула юбками и, не договорив, рухнула на протянутые руки.
Отец, подумал Мышецкий. Конечно, это отец Вареньки! Но ведь ни усов, ни поддевки, ни расплывчатой комплекции купчины. Ну, и плутовка!
Человек в голубом пальто встал на подножку.
— Ну, с богом! — сказал он и дружески улыбнулся Мышецкому. — Я рад, Глеб. Рад.
За обедом Варенька сидела возле отца и не расставалась с рюмкой нежного белого стекла. Рюмка меняла свой цвет. Была зеленой от лимонного ликера, почти черной от малаги и даже светлой, как вода в Иордани, от напитка более достойного. Пригубив рюмку, Варенька счастливо улыбалась Мышецкому или же глядела на отца и, когда тот, изрядно хмельной, без галстука, подбрасывал и безошибочно ловил монету серебряным лафитником, грозила ему пальцем: «Мальчишка! Артист! Ты, папочка, настоящий мальчишка!»