Золотой империал летел из лафитника в ручищи приказчика, прислуживавшего у стола, и все хлопали. Г-н Старицын, вершина томской адвокатуры, с подпертой воротничком маленькой головкой, добывал из кармана пышный фуляровый платок и делал вид, что утирает слезы умиления.
Судовладелец Рыжиков аплодировал, и только третий, какой-то миллионер из Бодайбо, глядел на всех умными насмешливыми глазами и понимающе улыбался.
Ложь, думал Мышецкий. Гадкое ломанье!
Через раскрытые окна в комнату доносился запах колесной мази, конского пота и чего-то смердящего. Мышецкого раздражали и эти запахи, и пьяная буффонада, восторги, хлопки, рюмка Вареньки, то черная, то светлая, теща, приказчик, дамы. Хозяин недурно играл на рояле, случалось, уморительно острил, был предусмотрителен к нему, почти нежен. Рука его то и дело тянула ему через стол то ящичек с сигарами, то зажженную спичку, то сладость на тарелочке. Но все эти жесты внимания Мышецкому были неприятны. Было неприятно, что этот голубой джентльмен торговал мясом, а не антикваром или церковной утварью, был прижимист, ковал копейку железным кулаком. Угнетало, что Варенька была его дочерью и сейчас глядела на него и на мужа, как на двух чистопородных красавцев-сеттеров, которыми принято гордиться за их медали и стать. Было неприятно, что Варенька много пьет и счастлива. Жесткий воротничок господина Старицына стоял теперь под горлом Мышецкого, и он ловил себя на мысли, что готов сдернуть со стола скатерть.
Как только Мышецкие остались одни, Варенька пьяно улыбнулась и спросила:
— Глебушка, тебе радостно? А?
Она обняла его одной рукой, что-то запела, и ножка ее вышла вперед, как это делают в чардаше, но Мышецкий мягко сдержал ее и, поцеловав в волосы, тоже улыбнулся:
— Конечно, конечно, дорогая. В доме, где витают твои первые радости...
— И все-таки ты лукавишь, — сказала она, приподнимая юбки над коленями и оглядывая туфельки. — Почему ты его не любишь?
Варенька затихла.
— Уедем, Глеб, — неожиданно попросила она шепотом. — Мне страшно. Здесь ты разлюбишь меня. Уедем!
Глаза ее молили.
Утром следующего дня выпало удручающее мозглое ненастье. За окнами валил веселый суматошный снег, и оттого в кабинете Алексея Николаевича было заметно темнее. Хозяин и гость сидели у камина. Сыроватые лиственничные поленья горели шумно, пахло смолой, пеплом, сигарами и глинтвейном.
— Имя моего деда Евклидия, — говорил Сурошников, держа в руках стаканчик и бутылку, — нетрудно найти в книгах торговой России. А ведь начинал он — вообразите только! — простым пастухом...
— С капитальцем в двадцать тысяч, как я слышал, — вставил Мышецкий, принимая стаканчик глинтвейна и глядя поверх его вызывающе и насмешливо.
— Верно.
Сурошников, в свою очередь, внимательно поглядел на гостя, тоже поверх стаканчика, и, поднявшись, снял со стены длинноствольное ружье в чехле.
— Реликвия, — объяснил он, возвращаясь в кресло. — Вот с ним-то, с этим винчестером, в паршивом азиатском седле, на одной ягодице и скитался мой дед, перегоняя из пади в падь тысячные отары баранов. Брал, к примеру, фунт живности. Выкладывал за фунт. А пока гнал, выбирая богатые пастбища, на каждый фунт набегало еще столько же. Чуете? Стадо удваивалось.
— Но вас, как я понимаю, катанье на одной ягодице прельстить не может?
— Я эпикуреец, Глебушка, люблю жизнь с удобствами и комфортом.
— Да и другое: баран растет медленно...
— Деньги быстрее... Вот, вот! — Сурошников осклабился. — Копейке положено взлетать, как жаворонку. Насколько я помню себя — в гимназии, университете, в своих путешествиях за границей — я постоянно мечтал о красивом деле. Даже внешне. Дом, где продают и покупают, должен быть самым красивым в городе. Пока же в лучших домах отпевают покойников и сгибают выи перед иллюзией бога.
— Вы не верите в бога?
— Бог — это дело, Глеб. Я продаю туши в лабазах, построенных хорошими зодчими. Это моя религия и революция. Вы чему-то улыбаетесь, Глеб!
— Одной мысли. Думаю, что красота дела для вас не в пряничном домике, где торгуете. А в числе этих домиков.
Сурошников озадаченно присвистнул:
— Ваше отношение ко мне и к тому, что я делаю, — обидно, — сказал он, возвращая винчестер на место. — Полагаю, приумножение всякого богатства добродетельно. Варенька богатеет душой, вы — талантом, и я радуюсь этому. Так не обходите же и меня своей радостью. Мое богатство — такое же благо, как и ваше.