Мышецкий возразил: это несопоставимые вещи. Истинный работник искусства — не купец, он не признает наживы за счет того, кто хотел бы насладиться его произведениями. Разговор стал нервным, несдержанным, и зять с тестем поссорились. Ссора была настолько глубокой, что полного примирения так и не наступило. Все последующие годы Варенька, преданно любившая обоих, страдала от их вражды, и едва ли не главным смыслом ее жизни было постоянное деятельное стремление сделать их друзьями.
Теперь г-н Сурошников ехал с Урала, где шесть лет назад обосновал крупное предприятие, названное им «Русской сталью».
Сидели в гостиной под китайскими фонариками.
Три кожаных кресла с разных сторон низенького столика под кружевной скатертью.
Три полные рюмки — давно уже полные.
Сурошников говорил, что он нежно любит свою дочь и зятя и ему мучительно трудно приглашать их на чужбину. Но он уже опоздал однажды, прочесал колено, а когда потащил по железной дороге полгорода, не чемодан, не тысячу чемоданов, а полгорода, было уже поздно. Очевидно, во всяком плохом есть чуточку хорошего. Бедствия с заводом открыли ему глаза на вещи роковые и очевидные: солдатам нечего защищать, офицерам некому молиться.
— Куда же теперь? — спросил Мышецкий.
— Сначала в Китай. По библейскому канону, Глебушка. Где будет богатство ваше, там же будет и сердце ваше.
— Наше богатство здесь, в России, — сказал Мышецкий и поглядел на Вареньку.
Она отвела заплаканные глаза и стала разглаживать платье на коленях, поднятых скамеечкой.
Гость повел головой, как бы выражая страдание, о котором нельзя сказать, и задумался. Он не походил на человека, перенесшего крах миллионного дела. Мыканье по тупикам и разъездам немного подсушило его, острее стали скулы, темней лицо, но и прибавило ему молодцеватости и даже уверенности. Он сказал, что завод, это всего лишь десятая доля его состояния, все остальное в банках Синьцзяна и Токио. И если многие сейчас спрашивают себя: «Найду ли я утес надежный, где твердой обопрусь рукой», он такого утеса не ищет. Утес под ним. И места рядом много. Было видно, что он говорит искренне, искренне любит обоих и все эти слова уже повторял себе не один раз. Мысль об отъезде тяготила его, и там, среди чужих людей, говорящих на чужом языке, только на чужом языке, он хотел бы иметь маленький русский островок, частицу России.
— Смелее, друзья! — заключил он. — И будем понемножку собираться. Колеса в нашем распоряжении до полуночи. Чиновник обещает их сильный, но вот — не позже... Критическая точка.
На лестнице послышались шаги взбегающего наверх человека, и в гостиную, расстегивая планшетку, вошел поручик Назин.
— Лично в собственные руки! — отрапортовал он, передавая пакет Мышецкому. — И, бога ради, скорей, Глеб Алексеевич! Как можно скорей!
Разрывая пакет, Мышецкий подумал, что Назин никогда прежде не называл его по имени, отчеству. И в том, что он сейчас называет его так, увидел невольное желание Назина быть сердечнее, проще, ближе, как это бывает с полузнакомыми людьми, переживающими общее бедствие. И, еще не прочитав письма, знал, что оно потрясет его.
— Убит генерал Гикаев, — сказал он, роняя руку с письмом. — Меня приглашают для допроса убийцы.
— Убит? — Варенька вскочила. — Красные в Городищах?
Мышецкий сделал головой отрицательное движение и, переждав, пока стихнут шаги сбегающего вниз Назина, сказал, что возмездие началось с вершины. Погиб претор, погибла его стража. Словно вода, ушедшая в песок, бесследно исчезла вся сотня Лоха.
— Бежать! Немедленно бежать! — Сурошников вдруг заходил по комнате мелкими суетливыми шагами. — Глеб! Варенька!
Он подошел к окну с таким видом, будто по улице уже скакали красные.
— Теперь все эти ниспровергатели постараются ухватить нас за горло и, будьте уверены, уже не отпустят. Глеб!
— Я не боюсь их, Алексей Николаевич!
— Врага не боятся по двум причинам. — Гостю уже не хватало самообладания. — Или потому, что он слаб, как мокрая курица, или потому, что он уже не враг.
— Честь имею! — В голосе Мышецкого заиграла уверенная в себе веселая враждебность.
— Ты изменился, Глеб. Очень изменился. — Ища поддержки, Сурошников глядел на дочь. — Итак, решение?
— Я остаюсь! — Мышецкий нервно улыбнулся.