— Я? — Варенька медленно подошла к мужу и припала, надломленная и несчастная. — Ты остаешься один?
Мышецкий помедлил, убрал с груди ее руки, подержал в своих, как бы смиряя ее порыв, и, наконец, выпустил, продолжая улыбаться нервной истеричной улыбкой.
— Ты мне больше не веришь? — спросила она.
— Честь имею!
Кивок тестю, кивок жене и быстрые шаги по лестнице.
Она догнала его в гардеробной и опять припала к нему, еле держась на ногах, вздрагивая плачущим лицом на его груди.
— Я твоя, Глеб! — шептала. — Только твоя!
— Была. — Мышецкий вздохнул. — Прости, дорогая, но меня ждут. И скажи, пожалуйста, отцу: мы уже чужие. Иди!
На улице он постоял возле оранжевых колес, оглянулся на окна и с трудом, как старик или больной, полез в коляску.
На пыльной дороге перед воротами тюремного двора остановилась телега с длинным казенным коробом, полным балласта. По крылечку во двор вышел из полосатой будки фельдфебель, что-то покричал в сторону заключенных, у которых была прогулка, и те, руки за спину, уныло потащились к тюрьме, поглядывая на ворота. Кафа видела в окно, как фельдфебель через то же крылечко вышел к подводе, оглядел ее, присел на корточки, заглядывая снизу, попинал задок и, поправляя ремень, подал команду. Подвода въехала во двор. Возница в черной шляпе ломовика сидел спиной к ней, но по тому, как он откачнулся, выправляя лошадь за банный корпус, а потом, вскинув локоть, посунулся в глубь телеги, поняла, что это Григорий. Минут через двадцать та же подвода вывернула из-за угла и остановилась шагах в десяти от крылечка. Возница досадливо передернул плечами и стал отвязывать от оглобли лопнувший чересседельник, потом перешел за лошадь, очевидно, для того, чтобы отвязать другой конец, и поглядел на ее окно.
— Гринь, Гринька! — едва не крикнула она, хватая решетку срывающимися пальцами.
По его лицу она поняла, что он не видит ее, хотя и угадывает какое-то движение за темными стеклами. Каблучки стукнули о решетку, выше, еще выше и вот стекол уже нет, а через длинные десятины хорошо подметенного тюремного двора ей отвечает счастливая белозубая улыбка. Шляпа сдвинута на затылок. На смуглое цыганское лицо свалился вихор. Он стоит, немного припадая на одну ногу, этаким фертом, как бывало прежде, когда с ватагой мальчишек, их гордость и предводитель, он появлялся на станционной платформе перед прибытием почтового поезда.
Григорий молча улыбается, не делая попытки крикнуть, это было бы самоубийством, но она слышит его голос:
— Привет, девочка! Ты понимаешь меня?
— Понимаю, — отвечает она улыбкой. — Но когда?
— Все на мази. Скоро. Я въеду во двор на другом, длинногривом красном коне. Слышишь? И ворота долго будут стоять открытыми.
— Гринь, я сильно соскучилась.
— Скоро, девочка. Скоро.
Продолжая улыбаться, Григорий глядит влево, на Запад, и она глядит туда же, и оба видят и слышат ураганную лавину всадников в красных буденовках, на красных конях. И очень голубое вокруг, спокойное небо, которое можно нарисовать только детской рукой и детской акварелью.
— Береги себя, Гришенька! — требует она. — Вон и фельдфебель. Да оглянись на него. Зырит-то как на тебя. Чистый сыч!
Но Григорий, похоже, и не думает оглядываться на сыча-фельдфебеля. Он хочет видеть ее лицо. В руках два конца чересседельника. Поправил шлею, седелко. И глядит. Он хочет видеть ее лицо. К черту фельдфебеля!
Ну, а тот, конечно, уже за спиной.
— Чо растележился? — спрашивает.
Не злой по виду, даже добрый, и не идет, а плывет легкой, гуляющей, бесшумной походочкой, ладони сунуты за ремень, сапожки ластятся, медальки позванивают почти неслышным, баюкающим звоном. Григорий показывает фельдфебелю концы чересседельника. Тот хмурится, усы встают грозно, как две вилки, накладывает один конец на другой и вяжет их в морской узел. Григорий успевает из-за его спины кивнуть Кафе, пишет рукой по воздуху: обещает письмо. Она тоже кивает, но лица Григория уже не видит, мешают слезы.
Ворота распахнуты.
Провожая подводу, фельдфебель вышел на пыльную дорогу.
Возница стоит на передке, намахивает вожжами и глядит на ее окно. К черту фельдфебеля!
Перед вечерней поверкой принесли однотомник Пушкина, книгу Толстого «Что такое искусство», сборник «Русская муза», потрепанный, без конца и начала.
— По распоряжению господина прокурора! — отчеканил Франт Коровьи Ноги, показывая в оконце свою разлюбезную шапочку с золотым крестиком и кудряшки.