А ночью прискакал «конь». В переметной суме его лежало письмо Григория. Письмо было зашифровано, а дешифрантом к нему служил перл русского стихотворчества «Конек-горбунок». Только вот помнит ли она сказку? Ходила из угла в угол, шептала, ужасалась провалам, припоминала.
Утром она прочла в письме все слова. Это были открытые слова любви, не нуждавшиеся в шифре, и тайные слова заговора для ее спасения. Назначен час налета на тюрьму. «Равелин Робеспьеров» получит оружие. Предстоит веселенькое дельце!
Из дневника Мышецкого:
ЛОХ, ГИКАЕВ, ТАРАСОВ. Сотня Лоха исчезла так же загадочно и бесследно, как войско завоевателя Египта персидского царя Камбиза, потерявшееся в песках пустыни. Камбиза ищут более двух тысяч лет, хотя и не нашли пока ни одного солдата. Лоха уже перестали искать. «Поставьте крест, казаки, не иначе как переметнулись к большевикам», — рассудил господин Ххо. Я готов поставить крест, только по другому основанию. Загадка Лоха призрачна: его сотню растрепали красные, частью пленили, частью вывели в расход и на плотах спустили к батюшке океану. Я допросил «убийцу» Гикаева, двух его братьев и еще кой-кого с заимки. Никто не подтвердил моей версии. Служба второго генерал-квартирмейстера считает ее смехотворной. И все же версия эта справедлива. Что же касается убийства Гикаева, то тут уже сущая фантастика. Вскрытие показало, что генерал умер от паралича сердца. Его убил страх. Психика, перенапряженная видениями ужасов, и немощь плоти. Но возле мертвого претора оказался человек, искавший его смерти по зову святого отмщения за то, что покойный и его первый страж замыслили чудовищное надругательство над его невестой. И этого человека обвинили. Страх выстрелил раньше берданы, а обвинили бердану. И первым сделал это сам он, неубийца. «Я его убил, я, я, я», — твердил он в лицо мне, раздражаясь по поводу любой моей попытки исследовать истину. Он хотел увидеть его мертвым, увидел и решил: я. «Я гнался, я убил». Обвинитель всегда жаждет признаний обвиняемого. Тут же все встало вверх ногами. Я доказывал признающемуся в убийстве, что он не убийца. Хотел, чтобы он понял это разумом и сердцем. Холодел при мысли, что этот былинный Алеша Попович, пахарь, человек чистейшей совести, верный и нежный муж, будет казнен без юридической вины, за голый полуотвлеченный умысел, за порыв высокого чувства. Я убедил его и прикрыл дело. Господин Ххо вроде бы согласился с этим моим резюме, но предписал задержать освобождение Тарасова (таково имя «убийцы»), Тарасов стал ездовым на ходке эконома тюрьмы с полусвободным режимом. «Не удерет?» — поинтересовался Глотов, выслушав мой доклад. — «Не думаю», — ответил я. — «Смотрите, Глеб Алексеевич, по лютому ножу ходите».
Мышецкий запер дневник в письменный стол, закурил и, подбрасывая на ладони связку ключей, подошел к шкафчику с напитками. Выталкивая в рюмку красное вино, кегля-графин вздрагивала в его руке. Много пьешь, Глеб, уже привычно упрекнул он себя и услышал откуда-то чуточку пьяный, хриповатый, добрый и лукавый голос: «А кто в этом тереме живет?» Варька, Варька! Очевидно, с нею он был сегодня очень жесток. — «Ты мне больше не веришь?» — «Честь имею!» Жестокий век, как это верно! Много часов он не был дома, вернулся и вот, вместо того, чтобы пройти к обиженной страдающей жене, уселся за дневник. Правда, у него есть оправдание: он не хотел бы встречаться с тестем, она же не хотела бы расставаться с ним ни на одну минуту.
Но почему так тихо в доме?
И на чем, собственно, они остановились тогда в гостиной?
Он сказал: я остаюсь. Варенька кинулась к нему с трясущимся, непривычно толстогубым, несчастным лицом. Он убрал ее руки...
Да, почему так тихо?
Мышецкий быстро поднялся по лестнице и без стука вошел в комнату жены. По паркету навстречу ему сквозняк катил смятую в комочек бумажку. В комнате никого не было. На спинке круглого венского кресла висел Варенькин чулок. Пахло уксусом, должно быть, от компресса для головы, и валерьянкой. Кровать не прибрана. На полу раздавленная черепаховая гребенка, письма, пустые картонные коробки.
Он все понял.
Закрыл окно и увидел на столе то, что ожидал: записку. Косо взбегающие по бумаге, крупные слова карандашом:
Милый Глеб!
Я была возле ямы, но осталась твоей. Ты ошибся и смертельно обидел меня подозрением, а еще больше тем, что не захотел объясниться с «падшей». Даже сейчас, когда я первая протянула тебе руку. Женское чувство говорит мне, что мое место в твоем сердце заняла другая. Так я понимаю свое горе. Я плачу и оставляю тебя.