ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ: Ваши вопросы, господин прокурор.
МЫШЕЦКИЙ: Я уже сказал: не имею.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ: Это другое лицо. Свидетель.
МЫШЕЦКИЙ: Свидетель? Хм. Не имею и к свидетелю.
В ожидании, когда распорядительский колокольчик пригласит в зал на чтение приговора, Мышецкий прогуливался по длинному гулкому коридору.
— Вас к телефону, господин поручик! — высунулся из дверей канцелярии молоденький письмоводитель в нарукавниках и в берете французского гренадера.
Звонил Глотов.
Оказывается, в тюрьму прибывает чрезвычайная комиссия во главе с бывшим министром внутренних дел Готенбергом. Надо пройти с нею все камеры и при необходимости доложить, как протекала обструкция с пением «Интернационала».
— Я послал вам философские поучения Кафы, — сказал Глотов. — Они у вас? Добре. Постарайтесь тогда тайно от людей Готенберга передать их автору. Не поняли? А! В таком случае авторше. — Глотов рассмеялся. — Отпечатайте для меня копию, можно в тюрьме, а рукопись вручите. И три объясняющих слова: распоряжение полковника Глотова.
— Она смертница, Николай Николаич?
— То есть?
— Ваш жест будет истолкован, ну... как признак отмены расстрела, а потом... Это обернется жестокостью.
— Потом она выйдет на свободу. Милый мой жалостник: все клонится к этому.
Готенберг и его свита запаздывали.
Мышецкий сидел в громадном кресле, едва касаясь пола подошвами, и глядел в окно. Тюремная машинистка печатала экспромт Кафы под диктовку подпрапорщика, совершенно лысого субъекта с длиннущими, очень густыми усами. Этих волос вполне бы хватило на его голову, но они почему-то устроились под носом и делали подпрапорщика уродом. Мышецкого раздражал вид этого человека, его манера постоянно облизывать губы и складывать их сердечком, его голос, хриплый, лишенный чувства и, казалось, оскорбительный для слов, которые он читал: чистых, искренних, добрых, наивных и мудрых.
— Будьте правдивы с людьми, но не до жестокости, — читал подпрапорщик. — Себе же старайтесь говорить только правду. Даже жестокую. Путеводных огней мало, и если сбился с дороги, признайся. Никогда не говорите, будто вы чему-то верите, если вы этому не верите. Не ищите богатства и покоя. Богатство и покой в вас самих, надо лишь найти себя, но в этом-то и вся сложность жизненной задачи. Мало кто сумел верно решить ее. Неустанно и незаметно, скромно и уверенно творите вокруг себя красоту и жизнь. Помните при этом, что красота имеет много понятий, она может быть и в отречении от красоты, как и радость в отречении от радости.
В комнату беззвучно вошел Готенберг и, незамеченный, остановился сзади всех.
— Живите ближе к природе, — читал подпрапорщик, — к лесам, горам и рекам, к шуму листвы, к воде, что сбегает, катится и падает. Тут будни чистоты душевной и очарования. Но знайте, не всякий понимает великолепие простоты, эти шумы, эту чистоту и очарование. Приобщайте других к тому, что стало вашей отрадой.
— Прэлестно! — воскликнул Готенберг, выходя из своей засады и протягивая руку Мышецкому.
— Прэлестно! — тут же повторил он скучающим голосом и в наигранном трансе поднялся на носки.
На какой-то миг он стал похож на Глотова, и Мышецкий подумал, что ни усы, ни голос подпрапорщика, а именно он, Глотов, три его слова «в объяснение» были причиной той хандры, того раздражения, что терзали его в эти минуты. Делая любезность, господин Ххо никогда не забывал о вознаграждении. Какой шанс ищет этот черствый рационалист в камере Кафы, какие чувства он намерен пробудить в ней жестом внимания? Что ей готовит?
— Я в вашем распоряжении, — мрачно сказал он Готенбергу. — Только поторопитесь, пожалуйста. Ради вас я прервал заседание в суде.
Из камеры Кафы Мышецкий вышел последним и остановился в коридоре. Свита Готенберга валила толпой к двери-решетке и оживленно обсуждала чужестранную новинку с устройством больших окон для приговоренных к смертной казни. Один из подвижников тюремного дела, старичок тщедушной наружности с рыжими усиками мотыльком, то и дело забегал с одной и с другой стороны свиты и кричал возбужденным каркающим голосом: «Это сапоги всмятку, господа! Все эти придумки — сапоги всмятку!».