И когда возвращающийся из Иркутска Федор Портнягин привез в Городища слова Ленина о победе, а Кафа стала рисовать плакаты с красным всадником на красном коне, уверенность подпольщиков в торжестве их дела стала всеобщей.
Снова рисовался ураган восстания.
И первым шагом к нему — освобождение большевиков, освобождение Кафы из «равелина».
После обеда Мышецкий опять сидел в следственной комиссии. Последним допрашивался Цырен Менжапов, бурят лет пятидесяти, в расстегнутом полукафтане, какие носили еще в Приангарье, и в голубых французских обмотках.
Председательствующий спросил:
— Ты кто по профессии, подсудимый?
— Ычатник.
— Как, как?
— Ычатник.
У этого слова, очевидно, была еще одна буква, но подсудимый выговаривал ее неясно.
— Печатник, что ли? — съязвил председательствующий. — Книжки печатаешь?
— Пошто бечатник? Бычатник. Быка пас.
— А, скотовод! Ну, так вот что, господин скотовод. Ты попал в плен к большевикам под Курганом. Как это получилось?
— Хурган плин попал, я плин попал.
— Но почему с винтовкой?
— Бальшык биз бинтовка плин не бирет.
В храме правосудия у каждого своя забота. Председательствующему хотелось, чтобы корабль суда плыл безмятежно и обязательно прибился бы к обвинительному приговору. Мышецкий страдал бегством Вареньки. Одному из членов присутствия надо было успеть на свидание, у другого болел зуб, письмоводитель боялся пропустить и не записать приговаривающего криминала, конвойных беспокоили два здоровяка-арестанта, с тоскливой надеждой поглядывающие на открытое окно. И только у Цырена Менжапова, казалось, не было никаких забот. Каждый пришел сюда по делу, его же привели без всяких причин, и потому он говорил, как думал, а думал, как было в действительности. Лицо его было мудро, а полуулыбкой он напоминал не то Будду, не то доброго древнего кудесника. К белым, как выяснилось, его занесло случайно, винтовки он не имел, был ездовым («хонь воевал, я патрон возил»), но самый главный бальшык не поверил, погнал искать винтовку, Менжапов принес чужую и был отпущен.
Карточный домик разваливался на глазах.
Председательствующий помолчал и повернул корабль в открытое море.
— Скажи, Менжапов, — начал он, — твой сосед по скамье говорил худо о Колчаке?
— Пошто он говорил, это я говорил.
— А что именно?
— Хурган плин попал, Златус плин попал, Ышим плин попал...
— Ну, а насчет Колчака?
— Хурган плин попал, Златус плин попал. Худа есть Качак. Ошынь худа есть Качак.
Перед судьями стояла открытая душа, дитя тайги, которого защищала сама истина. Мышецкий задал Менжапову несколько вопросов и отказался от обвинения. Он был готов к тому, что этот его честный голос не будет услышан. Но произошло невозможное: следственная комиссия оправдала Менжапова. И, надо думать, потому лишь, что председательствующий, как и подсудимый, знал о потере белыми Кургана по собственным впечатлениям: он тоже был пленен «бальшыками» в этом городе.
Поручик уже сидел на своей музейной коляске, когда с крыльца храма правосудия сбежал, размахивая запиской, письмоводитель присутствия.
Развернув ее, Мышецкий прочел:
Добрейший Глеб Алексеевич!
Приглашаю Вас на бал в моем доме, который воспоследует тотчас же, как только Вы явите себя в любезном качестве дорогого гостя.
Ну и стукачи, иродово племя, подумал поручик, выравнивая вожжи. И грубо выругался сквозь стиснутые зубы.
Негнущаяся крахмальная скатерть. Два походных прибора кабардинской чеканки. Сифон. Хлебница. Бутылки в красных жилетах и в тон им подвернутые красной подкладкой наружу рукава хозяина.
Они сидели по разные стороны стола: Глотов — на персидской оттоманке, его гость — на так называемом банкетном стуле с неположенными для сиденья этого рода точеными подлокотниками. Гость уже не думал, что причиной этого приглашения был оправдательный вердикт по делу бурята с мудрой полуулыбкой Будды. Чокаясь, он приподнимался, тянул руку и тогда краем глаза видел строгий зачес Колчака в багетовой раме и свисавшую над ним живую гвоздичку.