Мышецкий выговаривал слова с особенным тщанием, будто семинарист на уроке красноречия. Декоративный Франт следил за ним с выражением восторга. На последних словах прокурора он дернулся и прикрыл рот кожаной книгой.
Кафа молчала.
— Впрочем, я спешу.
Разобравшись, которая перчатка правая и которая левая, прокурор медленно натянул одну из них и привычно постегал другой по сгибу руки.
— Итак, карцер! Солдату же строгое внушение и, быть может, тоже карцер.
И уже от дверей, натягивая вторую перчатку:
— Надеюсь, вы поймете меня.
— Да, господин прокурор. Да. А вот кусочек свинца вам, очевидно, придется взять с собой. — Кафа протянула Мышецкому изуродованную пулю: — И запишите, пожалуйста, в ваших бумагах. Это — мое обвинение. Нет, нет, я обвиняю не солдата. Начинайте с Гикаева. А то и с самой макушки.
— Сожалею, сожалею.
Губы Мышецкого дрогнули.
Сожаление было настоящим.
О чем же однако?
О том, что пуля, которую он завертывал сейчас в бумажку, угодила сначала в печь, а не сразу в осужденную? Или о том, что устроители идеального процесса затеяли долговременное и, в сущности, бессмысленное утверждение приговора у верховного правителя с заходом бумаг в Омск? Или о чем-то третьем?
Дверь открыта.
Франт Коровьи Ноги гремит ключами на проволоке, определяя, которым он сейчас закроет камеру.
— Вы не поинтересовались просьбами, господин прокурор, — сказала Кафа.
— Свидание? — спросил Мышецкий из коридора.
— Да. Свидание с матерью.
— После конфирмации приговора.
— Каким же вы представляете исход конфирмации, господин прокурор? Я к тому, что слова после конфирмации могут означать — после казни.
Она говорила о своей смерти спокойно. Очень спокойно. Очевидно, считала ее невозможной. В представлении же Мышецкого смерть ее была неотвратима. И мысль эта поглотила, потрясла его. Он забыл на миг, о чем шла речь, чего она требовала.
— Ну, а книги? — услышал он ее голос. — Вместо «Песенника Ваньки Хренова» я хочу получить настоящие стихи.
— Российским тюрьмам не знаком культ последнего желания. Ни шампанского, ни афинской ночи, ни стихов модного поэта. Но я что-нибудь придумаю. Что еще?
— Пока шел суд, опричники господина Гикаева забрали все мои рисунки.
— У вас школа живописи?
— Улица. Только улица. Но мне мое так же дорого, как и Ван Гогу его. Тут мы одинаковы.
— Ваша просьба?
— Требование. Прикажите вернуть рисунки, гуашь, бумагу.
— Хорошо, Батышева. Все это вы получите.
Паровоз шел резервом.
Свободный от железного хвоста, он бежал весело, заливисто кричал и, похоже, развлекался, норовя набросить свою ватную гриву то на елку, то на телеграфный столб, то на ржавый шишак водокачки. На подъемчике застучал реже, тягуче проскрипел: чи-фу, чи-фу, а когда миновал разъезд, на тропе у стрелок остались две фигуры: одна в длинных кержачьих броднях, другая в легкомысленной кепочке.
Час был вечерний.
Через пути, высоко поднимая над рельсами ноги, шла баба в обнимку с поросенком, упрятанным в рогожный куль. Поросенок благовестил на весь разъезд, баба шибче прижимала его к себе и говорила, как говорят с неразумным дитятей: без надежды быть понятым, но ласково и терпеливо:
— Ну, ну, песельник.
— Где тут найти Иннокентия? — крикнул бабе паренек в кепочке.
— За стрелками. Вон красный. Да не туда воротишь. — Баба почему-то поглядела из-под руки. — Теперь туда.
На стрелках запел рожок. Семафор посиял зеленым, и мимо платформы простучала украшенная березками ручная дрезина с двумя чехами и пулеметом.
— Подает знаки, — сказал тот, что был в кержачьих броднях, и показал на стрелочника. — Пошли!
Стрелочник махнул рукой раз, другой, повесил рожок на пояс и теперь шел им навстречу.
— Ага, Иван Вдовин, помню тебя, — сказал он, глянув в лицо человеку в броднях. — А этот?
— Жузепа Гарибальди! — представился парнишка, помахав у колена воображаемой шляпой.
— Данилка, — поправил Иван. — Данилка Цыганок.
— Больно уж вертучий, — поморщился стрелочник. — Жузепа... Так вот, сначала вам надо по отвилку. Сортир вон видишь? Так вот, от сортира под угор упадет тропочка, и как только она выкинет отвилок, шагайте по этому отвилку. Прямиком до Первого тополя. Знаш такой?
— А как же, — заулыбался Данилка.
— Не тебя спрашивают! — взъерошился стрелочник. — Ты-то, Иван, знашь?