Благоухая дымом сигары, Глотов принес из буфета новую рюмку, наполнил и, придвинув Мышецкому, снова заговорил о большевиках.
Мышецкий осушил рюмку, налил и осушил другую. Из качающегося дыма показался красный обшлаг, потом сигара, с кольца соскочил топазный лучик, и Мышецкий вернулся к действительности. Глотов говорил, что гений Маркса покоряет и даже пленяет его. Это учение построено чистыми руками и высится над миром, как айсберг, главные сокровища которого скрыты от глаза. Но почему он должен служить новому верному учению, а не старому и до поры тоже верному? Есть протопоп Аввакум, бешеный вихрь, готовый на все ради правды, и есть Сонька Золотая Ручка, крадущая бриллианты с непостижимым блеском ума и грации. Он предпочитает красть бриллианты. У красного бога будет уйма врагов и черной работы. Красный бог простирает пророческую руку в будущее, обещает рай несуществующим поколениям. Тем, кто еще не родился. Красный бог грезит обществом, которое будет через сто, двести лет, он призывает жить для будущего, для других, которых нет и которые всего лишь возможны. Он хочет вытаскивать из трясины ничтожные народы, не имеющие истории, сметать границы между людьми и государствами. Нудное, необыкновенно долгое и неблагодарное дело. Примут ли будущие поколения пусть честный, пусть бескорыстный, гуманный, но в чем-то и искусственный дар. Не станет ли эта красивая добродетель преступлением против истории? Нужна ли эта жертва, эта эксплуатация живых — неродившимся, настоящего — будущим. Да и какое дело живущему ныне до того, как будут жить его пра-пра-пра в двадцать первом столетии, да и будут ли они жить вообще. Ведь в вечном потоке бытия человечество — это всего лишь одна стадия. Одно танцевальное па.
— Следовательно, по-вашему, — сказал Мышецкий, — Пестель погиб впустую? Или тот же Пугачев?
— Что вы? Жертвы во имя будущего святы и вечны. Постарайтесь понять меня правильно. Чрезмерная забота большевиков о будущем — вот где их гибель. Эту заботу не поймут, не примут и восстанут! И тогда мы вернемся домой.
— Вернемся? А, понял!
Поручик пьяно скривился и встал, цепляясь за скатерть:
— Вернетесь вы, Николай Николаич. Из Чикаго, как я понимаю. Гладенькой вам дорожки.
— Глебушка! Что с вами? Соскочил. Гладенькой дорожки. А ведь у меня для вас есть еще и сюрпризец в запасе.
Лазурь очей прокурора таяла, обволакивала добротой все мироздание. Из-под веера, инкрустированного дымчатым перламутром, он снял маленькую фотографию и протянул Мышецкому. От близкого соседства сандалового дерева она пахла его запахом, властным и приторным. На Мышецкого глянули огромные глаза Кафы.
— Как это можно? — воскликнул он. — Среди жертв вашего разбоя, в этом гареме?
— Я думал сделать вам приятное, — сказал господин Ххо. — Мне подумалось, что вы ее любите.
Мышецкий деланно рассмеялся, сделав рукой пьяное протестующее движение.
— Вы отрицаете? Я ошибся? Наклепал на вас напраслину? Аллах турецкий! Простите, простите! Конечно, странно, водевиль какой-то. Требовать для нее смертной казни и воспылать потом...
— Водевиль?
— Позвольте, позвольте. А ведь лицо-то выдает вас. Вы ее любите, Глеб. Любите.
— Разрешите пойти?
— Но лицо, ваше лицо.
— Честь имею.
Поручик с вызывающей аффектацией прищелкнул каблуками, сделал шаг и задержался, не зная, как поступить с фотографией. Взять ее, означало бы подтвердить подозрения Глотова. Достал бумажник, вложил в него снимок и молча пошел в переднюю.
Почему-то не сразу нашлись перчатки и фуражка гостя.
— Смею продолжить разговор о Кафе, — сказал Глотов, заглядывая на решетчатую полочку гардероба и передвигая то, что на ней лежало.
Оказалось, на прошлой неделе, прокурору Городищ привиделся сон с пророческой фабулой, которую дружно двигали три колеса: Кафа, Мышецкий и сэр Джерард. По Транссибирской на Восток к махине Великого океана катился зеленый арестантский вагон. Даже без паровоза. Сон ведь! Рама одного окна поднята и в нем — Кафа. Поднята рама и другого окна. И в этом другом — Мышецкий. А берегом океана гуляет мумия Рамзеса II. Это Джерард, конечно. У него подзорная труба времен леди Гамильтон, но глядит он в нее не на океан, а на сушу. На кубово-синей воде океана — белый мотылек, яхта с изображением царицы Амес, жены Тотмеса I, на треугольном парусе. Зеленый арестантский вагон бежит без рельсов, вот он обошел дамбу Золотого рога и — вжик на яхту. Сэр Джерард чуточку приподнял шляпу — и на мачту тотчас же взлетел флаг императора российского. Бах, бах — это пушки. Музыка. А зеленый арестантский кричит совсем как паровоз, вольно и радостно.