— Третью! — приказал Мышецкий.
У третьей камеры было светлей, чем у двух первых. Коротышка Галактион глянул на прокурора и увидел смертельно пьяного человека с виновато извивающимся ртом, с дикими горящими глазами.
— Мандат, ваш скородь! — вдруг выкрикнул он, пятясь к стене. — Не губите, у меня мать, семейство. Дежурный спят в допросной, покажите им мандат, ваш скородь!
— Мандат спящему? Я? Гнусный ты ярыжка! Открывай все камеры, весь равелин, всю тюрьму! Живва!
Галактион подхватился и, как подстреленный коршун, метнулся к промежуточной двери, пытаясь остановить арестантов.
— Стой, стой! — кричал он, выкидывая над собой связку ключей. — На место! На место!
Провожая арестантов глазами, Мышецкий увидел, как из черного провала навстречу им вышел хохочущий Мотька-дурак, одна нога голая, и, распахнув объятья, одеревенел, закупорил собою выход на волю. Подобно пугалу на огороде, он не двигал руками, лицо его заменил пучок кудели, которую ветер подбивал и струил вместе с рямками его рубахи. Мышецкий потянул из деревянной кобуры кольт и засмеялся, целясь в кудельную голову дурака. Прозвучал выстрел. Мотька тоже засмеялся, смех беззвучный, веселый, будто от приятной легкой щекотки. Из кудели проглянул немигающий злой глаз, и Мышецкий почувствовал, что ноги его куда-то девались и он, сползая спиной по стене, сел на пол.
Очнулся в полуосвещенной конторе тюрьмы, за шкафом на топчане, покрытом байковым одеялом. Над шайкой в деревянном обруче — умывальник с железным сердечком, пахнет помоями, нашатырным спиртом, и где-то на удалении, возможно, из коридора через распахнутую дверь — голос Готенберга, громкий и возбужденный:
— Пьян?
— В стельку, ваш скорь.
Потом знакомое благоуханье дорогой сигары, и на спине Мышецкого крепкая участливая рука Глотова:
— Успокойтесь, Глебушка, успокойтесь. Все проходит, все образуется. И дернуло же вас — чуть ниже, и пуля продырявила бы череп самого Готенберга. Повезло, дорогой. Все образуется, с вами друг, с вами крыло ангела-хранителя.
Принесли на блюдечке порошок аспирина, бром в мензурке, стакан крепкого чая. Мышецкий молчал, пугливо жался в угол, под икону Николая-угодника, покорно глотал все, что давали. Домой ехал с шофером на «фиате» начальника гарнизона, думал о выстреле, о Готенберге, слышал его голос: «Пьян?» И тут же стихи о смерти: «Все сгинет, исчезнет, пройдет, пропадет, она не забудет, придет». Придет, конечно. Придет, придет, придет.
У окна, в котором уже двигались краски занимающегося ветреного утра, в качалке сидело видение. Видение походило на Вареньку: что-то напоминающее фетровую шляпу с рожками, как у арлекина, прядка над переносицей, очень знакомые, красивые и сейчас неподвижные руки.
— Ты? — в ужасе спросил Мышецкий.
— Я, — ответило видение.
Он зашел спереди призрака и снова спросил:
— Ты?
И тотчас же понял, что это не видение, а Варенька, живая Варенька.
— Бей меня, Глеб! — зашептала она, порывисто срывая с пальцев перстни и швыряя их на ковер. — Бей! Это все, на что я имею право.
Он кинулся к ней, ладони на плечах, ниже, уткнулся лицом в ее колени и заплакал от счастья.
— Отец меня не любит, — говорила она низким, простуженным и несчастным голосом. — Я поняла все. Я видела пустыню, бесприютную, мертвую, враждебную, видела кровь, грифов, терзающих добычу... И пустыня погнала меня обратно... Мужики бьют своих баб смертным боем, если они несут горе. В этом радость прощения. Прощая, бьют, не прощая, уходят. Боже! Бей меня, Глеб!
День шестнадцатый
Очевидно, гг. прокуроры не часто стреляют в гг. министров, иначе трудно было бы объяснить, почему одиночный выстрел в глухом каменном чреве тюрьмы был услышан не только в Иркутске, но и в Омске, в белой столице. Возможно, этому способствовали привходящие события, скажем, побег из тюрьмы Кехи Тарасова, все еще подозреваемого в убийстве городищенского главковерха, или обнаружение сказочного клада в конюшне (двадцать семь великолепно пристрелянных парабеллумов, десяток гранат Мильса, полмешка патронов), или, наконец, плакат на церковной сторожке. Плакат этот появился как чудо господне, и не совсем кстати.
По приказу командующего войсками Иркутского военного округа в Городища «для защиты престижа власти» вступил переброшенный со станции Батарейная бравый батальон бравого корнета Помазкина. Огибая церковную ограду, солдаты базлали дружно, весело, с разбойным посвистом: