На этом месте устами господина Ххо заговорила сама логика. Дописывается золотая строка судебной Истории, протекавшей при самом щепетильном соблюдении форм права. Надо, чтобы она осталась золотой и сейчас.
В казни два начала, две души — закон и ритуал. И второе не менее важно, чем первое. Коленопреклонение и сомкнутые пальцы правой руки делают молитву священнодействием. Шеренга воинов, голос, оглашающий акт конфирмации, барабан, молчащие свидетели — привносят нечто высокое и возвышенное и в процедуру казни. Это уже не насилие и даже не изысканное убийство, это промысел божий через его же скорбь...
Мышецкому стало не по себе.
Он решительно поднялся, разорвал письмо и, сунув обрывки в деревянную кобуру кольта, потянулся к столу, чтобы взять фуражку.
Мгновенно запавшие глаза его выражали муку.
В тот день афиши зазывали городищенцев на представления мага и чародея из какой-то восточной страны:
Первой пожаловала к пакгаузу колонна чехословацких стрелков с лопоухим осликом впереди, везущим на тележке громадный барабан. Барабанщик шел следом и, почти не меняя положения рук, отбивал такты. За чехами пришли две сотни Аламбекова, потом колонна корнета Помазкина и взвод стражников. И только за ними — разместившаяся на Камчатке штатская публика, которую господа военные называли здесь обывателями. Используя столь редкое для Городищ многолюдье, Грачев, Парфен Терентьев, Данилка и трое молодых котельщиков появились у пакгауза с листовками. Их дело в каком-то смысле тоже было «действием невидимых сил» и «волшебным маскарадом». Так, во всяком случае, думал Данилка, сновавший среди зрителей в сапогах и высоком картузе Грачева. Листовки появлялись в самых неожиданных местах. Чешский патруль, к примеру, обнаружил их под седелком ослика, упоенно дремавшего в своих нарядных лаковых оглобельках под неусыпным доглядом седоусого чеха.
В середине представления на сцене, возле господина Норини, изящного шатена в строгой черной паре, возникла фигура чешского офицера. Потрясая над головой пачкой листовок, он заговорил о том, насколько бессмысленно, а прежде всего безнравственно бороться с администрацией чехов и законным правительством Колчака.
— Ку́ма, ку́ма... — с заметным усилием растягивал он тонкогубый рот, пытаясь возможно правильней произнести слово гуманизм.
Выходило, что гуманизм — главная, неотступно осуществляемая линия всех, кого история в эти дни поставила над Сибирью. Даже Кафе, руководительнице местных большевиков, готовившей кровавый потоп в гарнизоне, адмирал заменил смертную казнь пожизненной каторгой. На милость достойно отвечать знаками благодарности. Распространители листовок должны быть изловлены и преданы военно-полевому суду.
— Скор-ра! — вознесся над зрителями истошный тенорок офицера.
Стек постегал по голенищу и взреял, как дирижерская палочка. Камчатка отозвалась на все это глухим долгим гулом, казаки повскакивали со своих мест, офицеры Помазкина потянулись по проходу к наружной двери.
От Деда Григорий возвращался верхом на лошади. Сумерки уже крыли Городища своей черной полой, когда, проскакав последний березовый колок за Порт-Артуром, он спешился и с лошадью в поводу стал спускаться к карьеру по крутой тропке. Старый взмыленный рысак, давно уже не ходивший под седлом, вздрагивал от усталости, скалил зубы, вырывал поводья. И тогда из-под его копыт с шумом срывались вниз рыхлый пыльный плитняк и комья глины. Григорий останавливал коня, прислушивался. Надо было пройти к конюшням карьера незаметно: лошадь он взял без спросу. Но как это сделать, если скат холма и обширная, пустая, пестрая от шевяков поскотина были хорошо видны из служебных строений. Да вот и лошадь еще, как на грех, гремела копытами и упиралась.
У заброшенной мельницы с обвалившейся крышей, на фоне сравнительно светлого неба он заметил две неподвижные фигуры. Понял, что эти двое глядят в его сторону и ждут его. Убавил шагу, примериваясь вскочить в седло.